Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич - Страница 20

— Бисмилля, что случилось?

— Помоги мне, тащи скорее в медпункт... помираю я...

На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:

— Метрей, что с тобой?

— Случайно яд выпил... умираю теперь, Нарша... доставьте меня скорее к врачу, — попросил дед, закатывая глаза.

В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Нар-111 ой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.

Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами.

Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.

— Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! — тихо попросил он.

«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», — эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика.

Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.

— Он яд нечаянно выпил! — сразу выпалила Нарша.

Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.

Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал.

В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.

— Глаша, если я обидел тебя, прости! — сказал дед Метрей, едва не плача.

— Прощаю, Митя, прощаю! — ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.

— Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, — молвил дед, обессиленно закрыв глаза.

— И за это прощаю, — всхлипнула матушка.

— Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, — признался Метрей.

— Знаю, Митя, я все знаю, — кивнула Пелагея.

— Глаша, я старался никогда тебе не изменять.

— И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.

— Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь...

— Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает...

— Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!

— Прощаю, Митя, прощаю!

— Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?

— Не помню, Митя.

— Не-ет, ты все же попробуй вспомнить... Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.

— Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.

— А ту, что в городе живет, Глаша?

— Хорошо, допустим, знала...

— Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.

— ?!

— Почему ты молчишь, Глаша?

— ?!

— Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю... чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.

— Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю... И я ведь вышла за тебя не девушкой.

— Но то был законный муж... Ты ведь состояла в законном браке.

— Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан...

— ?!

— Ты знал Степана?

— Не знал, Глаша.

— Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?

— Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь... Приподнимите меня!

Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.

— Наверно, отхожу... Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! — запричитал дед.

Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем.

Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд на этот светлый мир и, прощаясь с ним, стал обозревать окрестности...

Глядь, а неподалеку, весело задрав хвост, носится Манька — та самая, что, по его мнению, околела.

Радость деда Метрея была столь неописуемой, что он от всего сердца ругнулся по-русски:

— Вот с-с-сука! — пулей вскочил с кровати и стремглав бросился вслед за Манькой.

Таким образом, дед Метрей, оставшись жив-здоров, и сегодня вместе с матушкой Пелагеей проживает на той стороне речки, на улице, которой сам дал название Заречной. Они по-прежнему обитают в одном из семи домов, оставшихся на месте бывшего Четвертого аула.

* * *

Несколько лет назад учитель Мелс пригласил ветеранов войны и труда в школу на встречу с учащимися. Остановившись на жизненном пути каждого из приглашенных стариков — чьих-то дедушек и бабушек, Мелекен представил ученикам и глухого Карима:

— Это наш ветеран-аксакал, который непрерывно на протяжении сорока лет работал чабаном.

Видимо, трудную жизнь чабана, без передышки пасущего овец сорок лет, осознали и школьники, потому что сразу дружно зааплодировали.

Карим, который еще никогда не удосуживался подобной чести и которого на протяжении всей его долгой жизни прозывали просто «глухим», сильно растрогался и по-настоящему возгордился. Видно, под впечатлением этих чувств он и решился поправить учителя, вскочил с места и выпалил:

— Мелс, светик, я овец пятьдесят два года пас!

Выступавший с речью Мелс, естественно, не мог с легкостью примириться с такой внушительной «поправкой».

— Не-ет, аксакал, вы пасли овец сор-р-рок лет! — возразил он.

— Милый, пятьдесят два года! — заупрямился и Карим.

— Не-ет, сорок лет, дорогие ученики!

— Говорю же, пятьдесят два...

— Хорошо, будь по-вашему.

После встречи он высказал Карекену обиду за то, что тот его перебил.

— Да я ведь только поправить хотел насчет «сорока лет», — признал вину Карекен и попросил прощения.

— Честно признаюсь, — сказал и учитель Мелс, поскольку обида сразу улетучилась, — сперва я даже не понял вашу поправку, из-за того что выступал в этот момент. Мне показалось, пятьдесят два меньше сорока.

— Пятьдесят два или сорок — не все ли равно? — вставил Байгоныс, не понимая сути их спора.

— Не все равно, Байеке, — не согласился с ним учитель. — Если взять с численной стороны, то пятьдесят два все-таки больше сорока на целых двенадцать лет. Ну а по произношению, что касается впечатления на аудиторию, то «сорок» звучит значительнее. Потому что «пятьдесят два» произносится лишь краешком губ, а «сорок» по звучанию более весомо, так как исходит из глубины и слышится более звучно и значимо.

После этого разговора версия учителя о «весомости числа сорок», по-видимому, крепко запала и в душу глухого Карима. Потому как сегодня, если кто-нибудь спросит его о том, сколько же лет он пас овец, Карекен, делая акцент на «р», непременно ответит:

— Сор-р-рок лет, милый!

Глухой Карим — еще один из обитателей сиротливо торчащих на месте прежнего аула семи домов. Его избушка притулилась в самом конце бывшей Центральной улицы, на обрывистом, подмываемом водой берегу речки Талдыбулак. Это невзрачная, приземистая лачуга с крохотными подслеповатыми оконцами, в которых местами треснуло стекло. Передней в доме нет, переступив порог, сразу попадаешь в жилые комнаты.

— Недотепа ты, Карим, ох и недотепа! — каждый раз, бросив взгляд на дом Карекена, говорит плотник Байгоныс. — Ты и барана наверняка завалить не сумеешь!

Пусть народ болтает себе, но им с байбише Наршой этих двух комнатушек вполне хватает. Детей у них нет, чтобы беспокоиться об оставляемом потомству наследстве, да и что делать старику со старухой в просторном, как ханский дворец, доме?!

— Вот не везет тебе с жильем! — проел ему плешь Метрей, когда нынешней весной прибыла вода, и берег начал обваливаться. — Банька твоя уже оседает набок, смотри, как бы в один прекрасный день не перевернулись вы вместе с домом вверх тормашками!