Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич - Страница 19

На самом деле дед Метрей — второй муж матушки Пелагеи. Первого супруга она лишилась еще в молодости, когда ей не было и двадцати пяти. Если сказать правду, убила его собственными руками.

Несчастная головушка, откуда ж ей было знать, что случится такое, она ведь хотела только припугнуть его. Кто мог предположить, что ее намерение будет иметь столь трагические последствия?

Звали мужа Григорием, был он лет на десять старше Пелагеи. Кудрявый, носатый, крупный, широкоплечий — видный был мужик.

«А какие у бедняги были удивительные глаза — си-ние-пресиние! — вспоминала порой прежнего мужа матушка Пелагея. — И взгляд... такой пронзительный, что, казалось, насквозь прожжет любого, в кого вонзится. Но замучил он меня... пьяница был беспробудный.

Пил безбожно, облик человеческий терял. До того допился, что домой не мог доковылять, где свалится — там и заснет. Словом, ушло счастье из дома — одни скандалы да ссоры. А в начале зимы внезапно сильно простудилась и скончалась наша маленькая Дуся. Все это, хоть и была молода, скопилось у меня в груди горьким комом, кровь в сердце стыла.

Однажды Григорий посреди ночи приполз домой на четвереньках, — тянула нить своего рассказа матушка Пелагея. — Почти ничегошеньки не соображал. Шапку потерял, с ног до головы в снегу пополам с грязью, в волосах и на усах висят сосульки. От одного вида можно было насмерть перепугаться!

Не стерпела я, стала ругаться и кричать, вопила, топала ногами, рыдала. Не осталось проклятий, которыми бы я в тот раз его не осыпала. Но муженек даже не вздрогнул ни разу. Ни мой крик, ни мои отчаянные слова до его слуха не долетали. И тогда, исчерпав все, что можно было, я решила пронять его испугом.

— На этом все кончено, Гриша! — крикнула ему. — Чем понапрасну тратить молодость на такого мерзавца, как ты, лучше зарублю тебя собственными руками!

С этими словами я схватила лежащий на печи черный пим и устремилась прямо к растянувшемуся на полу в центре комнаты мужу.

— Глаша, Глаша! — заорал со страху Григорий и закрыл голову руками. До этого он молчал, словно язык проглотил, а тут как взмолится: — Не убивай меня! Не буду я, Глаша, больше, брошу!

То, что к мужу, который минуту назад из упрямства не отвечал ни на одно мое слово, вдруг вернулся дар речи, меня взбесило, а его неописуемый страх только подстегнул.

— Кончено, Гриша, на, получи! — крикнула я и шваркнула его по груди черным пимом.

Валенок и задел-то его несильно, но Гриша так ахнул, будто дух испустил. Передернул руками-ногами и затих.

— Эй, Гриша, ты чего, и вправду так испугался? — спросила я, нагнувшись к мужу.

Григорий не подал голоса, лежит не двигается, а свои синие глаза выпучил так, что они чуть из орбит не повылазили.

— Гриша, я тебя обманула, чтоб напугать. У меня в руках не топор был, а пим, — сказала я и сама уже не на шутку перепугалась

Григорий в ответ даже не моргнул. Тут я поняла, что случилось нечто страшное, и завопила во всю мочь. А потом в беспамятстве бросилась в соседний дом, где жили свекор со свекровью...

— Несчастный Гриша! — горестно восклицала матушка Пелагея с увлажнившимися от слез глазами. — Он все принял за чистую правду, хотя я просто в сердцах припугнула его. Видно, черный пим и в самом деле показался ему топором, вот со страху сердце и разорвалось...

Сколь ни горюй, но не помирать же вслед за покойным. Через три года встретила я Дмитрия. Недолго думая, соединились, создали семью. Но не каждому на роток накинешь платок — несколько лет меня преследовала по пятам дурная слава черной вдовы, которая убила своего мужа...

Господи, да пусть пьют сколько влезет! Разве нас от этого убудет?! Муж для жены — опора и утешение. Радуйтесь и благодарите судьбу за то, что они живы, пускай даже едва держатся на ногах», — завершала свои воспоминания матушка Пелагея, вздыхая.

Ее рассказ больше походил на проповедь, вынесенную из жизни, наставление, которое Пелагее хотелось дать в напутствие другим. Однако кто-то из аульных женщин полностью принимал слова матушки, а кто-то с ними категорически не соглашался.

Дед Метрей очень уважал свою Богом нареченную Пелагею. Хотя жена ни разу не упрекнула его за пьянство, выпивать он все-таки старался украдкой, так, чтобы она ничего не заметила.

В результате этой привычки пить втайне он в позапрошлом году страшно опозорился перед людьми. Ему даже вспоминать об этом стыдно.

— Брехня, Метрей все это выдумал. И вообще, как раз в тот год мы видели одно грузинское кино, где все в точности так и было, — не поверили, услышав об этой истории, живущие внизу мукурцы.

«Я когда-то читал о похожем происшествии в одной книге», — выразил подозрения по поводу случая с тестем и его зять, приехавший с женой погостить из Таганрога.

Пускай, если народ не верит — еще лучше. Значит, честь деда Метрея не затронута.

Ну а если рассказать обо всем, не скрывая правды, эта история с дедом действительно произошла; более того, событие, которому они сами были свидетелями, жители здешних семи домов знают как свои пять пальцев. Какой эпизод происходил в «грузинском кино», о котором говорят мукурцы, им неизвестно, однако о позоре, пережитом беднягой Метреем, любой из них может живописно поведать в мельчайших подробностях.

Случилось все лет пять-шесть тому назад, в начальную пору нынешней «перестройки». Спиртное в ауле как раз исчезло, мужчины потихоньку приходили в себя, в семьи вернулось благополучие, а жизнь постепенно стала меняться к лучшему.

Дед Метрей, поддерживая государственную антиалкогольную политику, тоже отвадился от дурманящего зелья и выдержал почти год. Да и выхода иного, кроме как терпеть, не оставалось, ведь водку-то днем с огнем тогда было не сыскать! Но потом надоела ему трезвая жизнь, и решил он развязать.

Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам... Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода.

Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние — не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.

В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту — и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.

— Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, — рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. — Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате...

Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.

Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу.

Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела...

Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима.

— Я умираю, помоги! Ну же, скорее! — потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.