Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович - Страница 29

Мирить сына с начальником приехал батюшка Никита. Средство он знал только одно — взятку. Беззаконный кошель Татищев отшвырнул комиссару Демидову под ноги. Демидовы, вздыхая, написали государю письмецо.

Поначалу Пётр гневно вышиб Татищева с Урала. Но генерал де Геннин, ни с кем не ссорясь, ловким политесом обернул дело наизнанку. Демидовых генерал заверил в любви и дружбе — и не соврал, а Татищева оправдал. Суд постановил, что Демидовы должны заплатить Татищеву тридцать тысяч рублей штрафа. Акинфий понял, что лучше помириться. Он покаялся перед капитаном, заплатил только две тысячи и дополнил доменный завод на Вые медеплавильными горнами. А непреклонный Татищев после этой схватки прослыл человеком, который может укоротить даже Демидовых. Потому его снова и назначили на горные заводы, когда турнули генерала де Геннина.

— Много не мни о себе, Никитин! — рыкнул Татищев. — А твоё к расколу приверженство давно уже всем глаза колет! И меры ты никогда не ведал! Ежели поначалу в малом потачишь, потом и до кровопролития дойдёшь!

— Ты докажи ещё моё попустительство! — Акинфий Никитич гневно пихнул ногой бадейку с рудой. — Не сам ли ты ко мне пристрастен, капитан?

— Я ко всем равен склонностью, опричь мошенников!

— Что же ты тогда «выгонку» в моих-то вотчинах затеял? — надвинулся на Татищева Акинфий Никитич. — Нигде боле старой веры людей нету? Ни в Урминских лесах, ни на Ирюмских болотах? Только волки там воют, что ли? У тебя самого под боком на озере Шарташ целое гнездо раскола копошится, однако ж с войском своим ты ко мне примаршировал!

— А тамошние раскольники не строчат промеморий государыне! Твои же люди под твоей защитой в гордыне вознеслись! Ну-ка скажи мне, Никитин, сколько ты церквей на своих заводах построил?

Акинфий Никитич словно подавился и выпучил глаза.

— Одну! — Татищев вздёрнул указательный палец. — Здесь, в Невьянске, — Преображенскую! Да и ту сам царь Пётр ещё комиссара Демидова обязал завести, а твоё дело — сторона! Дюжина заводов у тебя без храмов стоят!

— Ты тоже у себя в городе велел церковь Святой Анны разобрать на кирпичи для горного правления! — атаковал и Акинфий Никитич.

— Не равняй! — строго прикрикнул Татищев. — В Екатерининске всё с ведома Синода учинено! А тебя, Никитин, я накажу за потворство расколу!

— В Тобольск на покаяние направишь?

— Зачем же? Мне своих средств достаточно. Я тебе давеча уже грозил, а ты не внял, так ныне я исполнять угрозу буду! Для почину забираю у тебя мастера Левонтия Злобина, мне плотину на Кушве размерять некому.

— Переживу! — пренебрежительно поморщился Акинфий Никитич.

Весной он сам собирался затеять сооружение плотины для Висимского завода. Завод этот ему не был нужен позарез, но речка Висим давно и густо обросла скитами. Акинфий Никитич выдавал тамошних раскольников за своих работных, которые вроде как начинают большое дело. Пора было и вправду начать. Что ж, теперь появится повод оттянуть хлопоты ещё на год — без Левонтия Злобина плотину не воздвигнуть, а без плотины и завода нет.

— Обязую тебя всю наплавленную медь сдавать в казну по моей цене. А в Невьянск назначаю от себя доменного надзирателя. Я проверил твою руду, — Татищев кивнул на пробирный горн, — врёшь ты мне про выход чугуна!

Акинфий Никитич, стиснув зубы, отвернулся и уставился в окошко.

— А ещё я тебе урок определяю, — упрямо продолжил Татищев. — Весной пришлёшь мне под Благодать пятьсот землекопов и тое же число возчиков с лошадьми и телегами. На Нижний Тагильский завод свези для меня в амбар запас хлеба две тысячи пудов. Изготовь гвоздей, скоб и железных связей по реестру. И осенью доставь к Благодати три тысячи коробов угля.

— Это грабёж, капитан! — зло процедил Акинфий Никитич.

Он не прибеднялся, как обычно прибедняются заводчики в ответ на требования казны. Татищев и вправду перешёл черту: урон, который он наносил Акинфию Никитичу, просто остановит Невьянский завод, и всё. Акинфия Никитича словно столкнули в прорубь.

— Ты, Никитин, обязан казённому интересу пособлять!

— Да такой ли ценой?

— Оная цена есть пробуждение Благодати!

— Благодати ли? — усомнился Акинфий Никитич. — А не зависть ли твоя всему причина? Ты вчера от моей Царь-домны в восхищенье пришёл и Гришку Махотина сманивал, а сегодня изничтожаешь, чего взять не сумел!

Татищев надменно выпрямился во весь свой невеликий рост.

— Глупости мелешь, Никитин. Чему мне завидовать? Ты своим заводам служишь, а я державе, и ей до твоей новой печки дела нету!

Акинфий Никитич спускался по узкой лесенке внутри стены и думал, что все вокруг — Татищев, Бирон, брат Никита, императрица, раскольники — зажимают его, утесняют, хватают за руки. Да, он яростно отбивается. Но его оборона зиждется только на его собственной силе. Силе его духа. А очень бы хотелось обладать такой силой, над которой никакой власти не имели ни люди, ни судьба, ни Господь бог.

* * * * *

— Нет, Степан, мы не будем запекать твоего глухаря в костре, — сказал Савватий. — Наши костры не для этого, они — чтобы водоводы не промерзали.

В кожаном мешке у Чумпина был здоровенный глухариный бок; Чумпин подстрелил птицу по пути от своей деревни к Невьянску и сейчас хотел испечь добычу в углях. Костры, которые на улочках завода горели под ларями, обитыми по дну железом, казались вогуличу подходящим огнём.

— Ежели проголодался, так вот тебе пропитание.

Из горячей печуры в кирпичной стене домны Савватий вынул горшок с кашей — свой обед — и поставил на топчан рядом с Чумпиным.

В огромной и грузной туше доменной печи с тыльной стороны имелось узкое внутреннее помещение со скошенным сводом и без окон — казёнка. Здесь стояли топчаны и хранился разный инвентарь приказчиков и мастеров. В казёнке всегда было тепло: её согревала домна. Сегодня утром в казёнке Савватий и обнаружил спящего на полу вогула. Он напоминал кучу тряпья.

Как и все в Невьянске, Савватий слышал про Стёпку Чумпина, который привёл русских на гору Благодать, однако, понятное дело, не ожидал увидеть его на заводе, к тому же раненого. Стёпке в грудь вонзилась стрела. Впрочем, рана была неопасной: стрела еле проткнула толстую оленью шкуру гуся — вогульской зимней одёжки — и кожаную рубаху. Стёпка сам прижёг себе рану раскалённым на светильнике ножом и намазал какой-то дрянью из своих припасов; Савватий дал длинную тряпку, чтобы обмотать грудь.

— Яшка Ватин меня убил, — пояснил вогулич. — Яшка злой. Он Шуртана показал, а деньги Степан взял, я. Обида у Яшки.

— А на завод ты зачем приплёлся? — спросил Савватий.

— Как зачем? — удивился Чумпин. — Прятаться надо. Яшка опять меня убьёт, дальше. Я побежал, где Яшка не будет. Тут огонь, бог. Яшка на гору не ходил к богу, только отец мой ходил, Анисим, Яшка тоже сюда не придёт. А Степан может. Анисим умер, Степан бога кормил. Шуртана. Потом пришёл человек Акин-па, Шуртана унёс. Степан пошёл деньги брать. Акин-па не дал. Пусть человек даст. Он здесь, где огонь.

Чумпин доел кашу из горшка, тщательно облизал ложку, положил в горшок и протянул посудину Савватию. Масляный светильник озарял изгиб кирпичного свода-полубочки и ряд глубоких печур в стене.

— Расскажу тебе про Степана, про Шуртана, про Акин-па, — предупредил Чумпин, усаживаясь на топчане поудобнее.

— Больше не надо, — ответил Савватий. — Ты и так два раза рассказал.

Он уже разобрался в истории Чумпина — про умершего отца, хранителя горы; про Яшку, который продал русским обломки «липучего железа»; про то, как со святилища на горе кто-то из русских украл Шуртана, серебряного идола; про то, как офицеры Татищева всё же заставили Чумпина отвести их на заповедную гору и Татищев заплатил за гору, а Демидов рассердился.

— Хорошо слушать, — огорчился Чумпин. — Можно всю зиму.

Доменная фабрика работала без перерыва, а прочие заводские фабрики остановились на праздник — на Рождество. Гасить домну было делом долгим и сложным, раздувать заново — ещё дольше и труднее, поэтому огонь в домне горел с ранней осени до начала лета. Работные доменной фабрики толкали тачки с рудой к огнедышащему жерлу колошника и выпускали из печи поток расплавленного чугуна без оглядки на время года и церковные правила. Календарю домна не подчинялась, и богу — тоже.