Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович - Страница 30

Чумпин, рассказ которого Савватий не пожелал переслушивать, застыл в размышлении. Он был смуглый, светловолосый, скуластый, с двумя косами в расшитых бисером чехлах. Чёрствая кожаная рубашка-хумсуп, истёртые штаны из шкур, стоптанные няры на ремешках… Здесь, в кирпичной каморе доменной печи, вогул выглядел чужеродно, как дикий лесной зверь.

— Покажи мне огонь, — наконец сказал он. — Покажи, где камень тает.

До казёнки как раз долетели удары в фабричный колокол: это доменный мастер сзывал работных на пробой лётки.

— А ты, Стёпа, точно угадал, — улыбнулся Савватий. — Пойдём.

Зрелище текущего чугуна никого не оставляло равнодушным.

В казёнку домны раненый Чумпин проник через проём под водоводом и колёсную камору; он ничего не успел разглядеть и теперь оторопел. Под боком домны шумела вода на плицах колеса; лязгали и скрипели суставы механизмов; сопели, двигаясь в дыхании, клинчатые меха; словно сами собой перемещались могучие деревянные рамы и рычаги. Чумпин попятился.

— Сильный бог! — уважительно сказал он Савватию. — Очень сильный!

Савватий, улыбаясь, потянул его дальше.

Огромная домна, прошитая в стенах железными тягами, возвышалась будто кирпичный утёс и держала на своих плечах шатёр четырёхскатной крыши — его плоскости сходились на шее колошника. Самый длинный скат простирался над литейным двором, обширным, как крестьянское гумно. Из окон кровли на литейный двор текла вечерняя синева, но Савватий знал, что скоро её холодная мертвенность исчезнет в жарком живом зареве. Перед раззявленной пастью домны работные досками разравнивали насыпанный толстым слоем песок. Мастер Катырин особой деревянной рамкой чертил в песке длинные канавки для жидкого чугуна — изложницы. Савватий видел, что Стёпка Чумпин как-то потерялся в пространстве литейного двора.

— Камлать будут? — робко спросил он. — Еду ему давать? — Чумпин указал пальцем на домну. — Очень большой идол! Много еды есть будет!

— Не страшись, тебя не скормим, — ободрил Савватий.

Он поймал себя на мысли, что испытывает превосходство над дремучим вогулом. Не потому, что понимает суть доменной печи — в её сути хоть кто может разобраться, а потому, что причастен к сложному и прекрасному делу. Да, прекрасному. Лепестинья верно проповедовала о проклятии заводов, но безбожие не отменяло их величия и красоты. В этом и таился губительный соблазн, и Савватий, всё осознавая, поддавался ему против воли.

— Ну, всё! — распоряжался у домны мастер Катырин. — Давай, братцы!

К домне с ломом в руках уже шагал горновой. На нём был большой и опалённый кожаный фартук-запон; на ногах — деревянные башмаки с чугунными подошвами и кожаными голенищами; руки — в рукавицах-вачегах с длинными кожаными раструбами; на голове — круглая войлочная шапка с опущенным на лицо отворотом. Горновой выглядел как некое чудище.

— Он шаман? — забеспокоился Чумпин. — Он на горе Шуртана взял?

— Он не шаман, — ответил Савватий. — И твоего идола не брал.

Чуть пригнувшись, горновой, как в пещеру, ступил под свод — так называлось арочное устье печи. В глухом конце его перекрывал темпельный брус, а под ним находилась забитая глиняной пробкой лётка — жерло в горн, в нижнюю часть домны, куда стекал жидкий чугун. Горновой размахнулся и ударил ломом в лётку. Работные стояли вокруг печи и благоговейно ждали. Горновой ударил ещё раз и ещё. И лётка наконец сокрушилась.

Горновой стремительно попятился наружу: не успеет отступить — его обольёт чугуном. А вслед за ним из лётки побежала ослепительная струя жидкого металла. Она вырвалась из-под свода и, сияя, распалась на ленты по канавкам-изложницам. Из пустого воздуха над струёй вздулись клубы пара. Вместе с жидким металлом по литейному двору и по всему объёму фабрики раскатилась медовая волна немыслимого света. Этот свет не слепил, а словно пропитывал собой всё вокруг — песок и кирпичную домну, замерших людей, высокие стропила и пространство под кровлей. Он был нежным и ласковым, торжествующим и всемогущим, и невозможно было поверить, что такое ликующее блаженство исторг из себя суровый и грубый чугун.

— Шуртан!.. — потрясённо прошептал Чумпин.

— Что?.. — переспросил Савватий, словно очнувшись от прозрения.

— Шуртан так делал! Анисим на горе чувал лепил глиной, дрова там жёг, Шуртана просил, много еды ему! У Шуртана кер эльмынг — лёд в руке!

Чумпин разволновался:

— Железо в земле — зрелости нет! Щенок! Расти надо! Много зим, очень много! Столько жить нельзя! Шаман берёт железного щенка, в чувал его. А в чувале бог! Щенок у бога быстро растёт! Из чувала — пёс: у него зубы, когти!

Савватию стало жаль вогулича. Тот не знает, на что способен разум человека, и уповает на своих лесных демонов, которые сидят в глинобитных горнах-чувалах и доращивают железняк до железа, будто кутёнка до собаки.

— Мы, Стёпа, видишь, без колдовства справляемся, — сказал Савватий.

— Не-е, — Чумпин замотал головой. — Нет бога — нет дела.

— Залепляй! — крикнул от домны мастер Катырин.

Утроба печи опустела — чугун вытек, и работный повёз к своду тачку с сырой глиной. Горновой готовился залеплять лётку до следующего выпуска.

А в песке литейного двора остывали чугунные змеи. Сначала они были как жёлтое масло с чёрным задымлением шлака, потом начали багроветь и меркнуть. Работные с тяжёлыми палаческими топорами принялись рубить чугунные полосы на поленья. Топоры звенели, и от ударов полыхали искры.

Чумпин тяжело вздохнул. Савватий его понимал: все ощущают печаль и обездоленность, когда гаснет волшебное зарево ожившего металла.

* * * * *

Был сочельник, но Акинфий Никитич не пошёл на литургию, и пускай Татищев сочтёт его отсутствие в храме явным признаком уклонения в раскол. Что ж, семь бед — один ответ. Сейчас требовалось срочно поговорить с Гаврилой Семёновым, вождём всех невьянских раскольников.

— Татищев точно коршун напал, — сказал Акинфий Никитич. — Мстит за солдат убитых. Обязал уголь отдать. А без угля Невьянск встанет, как Тула.

На Тульском заводе вечно не хватало угля, приказчики перекупали его по ночам у казённых возчиков, но завод всё равно часто бездействовал.

— Получается, Гаврила Семёныч, что твои братья губят Невьянск. Из-за них Татищев осатанел. А я и так для твоих единоверцев на многие жертвы иду. Награды не ожидаю — отплатят работой для заводов. Но лиходейства уже не потерплю. Бежать-то из-под стражи можно, а солдат резать нельзя.

До сумрачной советной палаты сквозь заиндевелые окна долетал звон колокола Преображенской церкви, эхо шептало под расписными сводами. Семёнов сидел у стола боком, словно не желал соглашаться с хозяином.

— Думаешь, Акинтий, старой веры человек тех солдатов подобно татю ножом поразил, и в огнище тела кинул, и казематы отверз?

Акинфий Никитич не забыл, как в подземном ходе мужик набросился на него с топором. Смирение раскольников — басня. В душе Акинфия Никитича ворочался густой гнев на неблагодарность беглых, которых он спасал.

— Думаю, да, Гаврила Семёныч.

— Что ж, покличь Онфима, — хмуро предложил Семёнов. — Спытай его.

— Онфиме! — властно и громко распорядился Акинфий Никитич.

Слепой ключник появился в проёме арки и вдоль стены прошёл поближе, безошибочно угадав, где находится Акинфий Никитич.

— Что ты сказать мне можешь?

Дикое лицо Онфима, перечёркнутое повязкой, чуть перекосилось.

— Твоя баба ночью из покоев ухлестнула, — проскрипел он.

— Невьяна? — изумился Акинфий Никитич. — Зачем?

— Не спрашивал.

— Почему меня не разбудил?

— Твоя баба, не моя.

Акинфий Никитич шагнул к другой двери и рявкнул в глубину дома:

— Невьяна! Поди сюда!

Семёнов степенно разглаживал бороду. Онфим просто ждал. Акинфий Никитич безостановочно ходил вдоль стола. Его душа вздыбилась: что за тайны у Невьяны? К кому она бегала ночью? Татищеву наушничала? Или у неё полюбовник завёлся?.. Акинфий Никитич в ожесточении прихлопнул в себе чёрные мысли: сейчас Невьяна всё объяснит! Она не изменница!