Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 50

Он вздохнул, с горечью глядя на реку.

— Мне не до него. Мне машину жаль. Английская машина, почти новая… Льдом ее раздавит… Вы, видать, человек дела. Дайте ему на водку да на билет до дому — и пароход ваш. Спасите хоть машину!

— Постараюсь, — кивнул я и направился обратно.

Я вернулся в кабак. Рябов все так же сидел, тупо глядя в стол. Я молча подошел и положил на липкое дерево пачку ассигнаций. Пятьсот рублей. Сумма, достаточная, чтобы показаться спасением, но недостаточная для торга.

— Вот мои деньги, — сказал я твердо. — На столе. Сейчас. Либо я ухожу, и вы остаетесь зимовать со своим железом на дне.

Рябов медленно поднял мутный взгляд. Посмотрел на деньги. Потом на пустую стопку. И сломался. Его лицо сморщилось, он всхлипнул.

— Пиши… — прохрипел он. — Пропадать так пропадать Эх! Пиши!

— Уже написано, — ответил я, доставая из внутреннего кармана заранее подготовленную стряпчим купчую на передачу прав на «имущество, терпящее бедствие».

Кликнув хозяина, который тут же принес для нас чернильницу и перо.

Рябов схватил гусиное перо дрожащей рукой и, размазав чернила и слезы, поставил свою подпись. Сделка была совершена.

Я вышел на свежий воздух из смрадного кабака, чувствуя в кармане твердую гербовую бумагу.

Вернувшись в гостиницу, я нашел инженеров, Самойлова и Воронова, склонившихся над картами трассы. Они с удивлением посмотрели на меня.

Я развернул перед ними чистый лист бумаги.

— А теперь, господа, забудьте о водяной лесопилке. — Мы построим паровую. Всесезонную. Я только что купил ей сердце. Английское. Почти новое.

И на глазах изумленных инженеров набросал схему установки машины в лесопилку, превращая хаос, чужое горе и ржавый металлолом в новый, многообещающий и очень нужный нам механизм.

Глава 23

Глава 23

Удивительно, как привычные вещи могут меняться при критическом рассмотрении. До сих пор я знал один Урал — тот, что был прочерчен пунктиром почтовых станций и распорот старой раной Сибирского тракта. И я полагал, что железная дорога пройдет примерно по линии этого тракта. Это была дорога для ямщиков, каторжан и чиновников, дорога, соединяющая селения. Нам же нужна была артерия, которая соединит заводы, рудники и шахты. Артерия для крови нового века — для угля и металла.

Поэтому мы не поехали по тракту. Мы пошли напрямик, сквозь нетронутую, дикую тайгу, чтобы начертить свой собственный путь. Две недели наш небольшой отряд — я, Ольга, инженеры Самойлов и Воронов да десяток казаков — продирался сквозь предгорья Уральского хребта. Соколову я разрешил остаться в Перми — он был нездоров.

Это не было путешествием — скорее война: сражение с пространством, с бездорожьем, с самой природой. Лошади по брюхо вязли в мшаниках, мы часами прорубались сквозь глухие буреломы, где стволы вековых сосен лежали друг на друге, как кости исполинов. Днем нас донимал гнус, ночью — пронизывающий холод. Мы ночевали у костров, завернувшись в тулупы, и слушали, как в темноте ухает филин и грозно гудят от ветра кроны деревьев.

Инженеры беспрестанно спорили. Консервативный Самойлов, привыкший к обжитым местам, хватался за голову при виде очередного болота и твердил о чудовищном превышении сметы. Молодой Воронов, наоборот, горел энтузиазмом, его глаза блестели при виде очередной дикой речки, через которую можно было перекинуть смелый, дерзкий мост.

А я смотрел на все это другими глазами. Там, где они видели преграды, я видел возможности. Ямщику, погонявшему тройку, нужен кратчайший путь — пусть даже он идет через холм. А вот паровозу, тянущему за собой тысячи пудов чугуна, нужна пологая линия: пусть и в обход, но зато с минимумом перепадов. Старый тракт подчинялся воле человека. Новая дорога должна была подчиняться неумолимому закону — деспотии уклона. Поэтому мы шли по долинам рек — Чусовой, Тагила, — петляя, извиваясь, но сохраняя драгоценный градус подъема, который позволит поездам идти плавно и без надрыва.

Ольга переносила все тяготы с удивительной выдержкой. Она не жаловалась, не просилась назад. Она была частью экспедиции — штопала одежду у костра, помогала Воронову делать пометки на картах, и ее молчаливое, спокойное присутствие придавало нашей дикой мужской работе какой-то высший, осмысленный порядок.

Через две недели мы добрались до Нижнего Тагила, еще через 5 дней были в Екатеринбурге. разложенной на столе карте жирной, уверенной линией был начертан новый хребет Урала. Путь, который почти нигде не пересекался со старым Сибирским трактом, но который должен был изменить этот край навсегда: Пермь — Чусовой — Горнозаводск — Нижний Тагил — Екатеринбург.

Имена заводов и будущих станций звучали как стук молота о наковальню. Мы предначертали дорогу. Оставалось лишь воплотить чертеж в железе.

Екатеринбург встретил нас глухим, неритмичным грохотом паровых молотов, доносившимся с территории заводов. Ничего не поделаешь — это город-завод. Серые дома под серым небом, и въевшийся, казалось, в самые камни запах угольной гари и сажи. Здесь мне предстояло оставить Ольгу и отправиться доделывать свои железнодорожные дела.

Жена буквально валилась с ног от усталости Едва мы разместились в лучшей гостинице города, «Американской», едва успев смыть с себя дорожную грязь, я уже натягивал чистый сюртук, собираясь.

— Отдохни, — сказал я Ольге, целуя ее в лоб. — Я должен ехать на завод. Дела.

Она лишь устало кивнула. Дела Империи не ждали.

На уже почти родном Верх-Исетском заводе меня встретил управляющий, знакомый мне Аристарх Степанович, и новый главный инженер, — Акинфий Демидович Пастухов.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — пробасил он, и столичный чин прозвучал в его устах чужеродно. — Пожаловали заказ поглядеть? Что ж, извольте. Только хвалиться пока нечем. По-старому пока рельсы делаем. А вы, я чаю, хотели ведь «томасовский» процесс поглядеть? Извольте, покажу нашу главную головную боль.

Он повел меня не в гудящие цеха, а в холодный, гулкий ангар на отшибе. Посреди него, словно поверженный идол, стоял массивный, грушевидный металлический сосуд — конвертер. Он был холоден.

— Вот он, заморский гость, — Пастухов с неприязнью похлопал по ржавому боку. — Заказ ваш на рельсы из-за него и стоит.

— В чем дело? — спросил я, подходя ближе.

— Во всем, — отрезал инженер. Чувствовалось, он был не из тех, кто пускает пыль в глаза, и говорит все прямо, «как есть». — Во-первых, футеровка, сиречь облицовка литейного горнила…

Он посветил фонарем внутрь. Стенки были покрыты глубокими трещинами.

— Наш шамотный кирпич, ваше благородие, такого жара не держит. «Плывёт». Два-три раза дунем — и вся нутрянка на замену. А аглицкого кирпича мы сюда не напасемся, золотой он.

Он перешел к основанию, ткнув мозолистым пальцем в сложную систему трубок.

— Во-вторых, поддув. Это ж не чугунок в форму отлить. Тут точность нужна воистину дьявольская! А у наших литейщиков глаз по-другому набит, они по цвету металла чуют, по духу. А эта бестия, чуть что не по ней, плюется огнем да искрами. Двух мастеров уже покалечило. Люди… боятся ее.

Я слушал, и мой оптимизм улетучивался с каждой минутой. Это были серьезные, но, в сущности, решаемые проблемы: привезти инженеров, заказать правильный кирпич…

— Это мы уладим, Акинфий Демидович, — сказал я. — Пришлю специалистов. Вы мне скажите главное: что со сроками моего текущего заказа? Рельсы для ГОРЖД? Успеете ли в срок?

Пастухов не ответил. Он тяжело вздохнул и молча повел меня из ангара. Мы пересекли огромный, заваленный шлаком двор и вышли к берегу заводского пруда.

Я ожидал увидеть что угодно, но не это. Перед нами возвышались горы. Настоящие горы, высотой с трехэтажный дом. Одна, черная и зловещая, состояла из древесного угля. Другая, еще больше, — из аккуратно сложенных поленниц дров.

— Вот, извольте видеть, — Пастухов кивнул на эти черные Альпы. — Вся беда здесь. Топливо.