Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 14

Ян Орловский оказался меж двух огней. Как чиновник, он обязан был исполнять распоряжения начальства, но как поляк сочувствовал бастующим. Губернатор требовал от всех служащих подписать лояльную декларацию и доказать ее делом, предоставить списки неблагонадежных.

Отец отказался. Тихо, без громких слов, просто сказал, что не может предавать соседей.

Его арестовали 15 января, в день рождения Казимира. Обвинили в связях с революционерами и пособничестве беспорядкам. Через неделю Ян Орловский умер в тюремной камере. Официальная причина — сердечный приступ. На самом деле его забили до смерти во время допроса.

Мать не выдержала потрясения. Катажина Орловская скончалась через месяц, оставив троих детей без средств к существованию. Дом пришлось продать за долги, сестер отдали в монастырский приют, а Казимира взял дядя, Стефан Крупский, который служил околоточным надзирателем в Варшаве.

Дядя был полной противоположностью отца. Он давно отрекся от патриотизма, стал рьяным сторонником империи, исправно доносил на неблагонадежных соседей. Казимира он взял не из родственных чувств, а из расчета. Ему нужен был бесплатный слуга и помощник.

Три года мальчик прожил в доме дяди как приживала. Стефан Крупский не давал денег на учебу, заставлял работать по хозяйству, унижал при каждом удобном случае. «Твой отец был дураком, — говорил он. — Из-за дурацких принципов угробил семью. Ты хоть должен быть поумнее».

В 1908 году дядя устроил племянника на службу в охранное отделение, сначала наружным наблюдателем, потом секретным агентом. «Государство кормит тех, кто ему служит верно», — наставлял он Казимира.

Молодой Орловский с остервенением взялся за новое дело. Он хотел забыть о прошлом, стать другим человеком. Принял фамилию дяди, изучил русские манеры, научился грубому солдатскому жаргону. И обнаружил, что у него талант к работе провокатора.

Первый серьезный успех пришел в 1909 году. Казимир внедрился в кружок польских гимназистов, которые печатали прокламации в подвале дома на Маршалковской. Три месяца он завоевывал их доверие, рассказывая придуманные истории о репрессиях против своей семьи. Руководил кружком шестнадцатилетний Витольд Заремба, внук расстрелянного в 1863 году повстанца.

В ночь перед арестом мальчишка доверился Казимиру: «Иван, если меня арестуют, передай матери, что я не опозорил памяти отца». Через час жандармы окружили подвал. Витольда расстреляли при попытке к бежству. По крайней мере, так записали в протоколе. На самом деле Казимир видел, как мальчика добивали прикладами, когда тот уже лежал раненый.

За это дело Орловский получил первую премию и повышение. Но больше месяца не мог спать без кошмаров, в которых отец спрашивал его: «Зачем ты убил мальчика, Казимир?».

Второй случай произошел два года назад, зимой 1912 года. Казимир разрабатывал группу рабочих-социалистов с Варшавских заводов. Среди них была молодая швея Ядвига Новакова, девушка удивительной красоты и чистой души, которая искренне верила в справедливость и равенство.

Она влюбилась в «товарища Крупского», и он почти ответил ей взаимностью. Почти поверил, что может начать новую жизнь.

Но когда пришло время ареста, профессиональный долг взял верх. Ядвигу приговорили к каторге в Сибири. Перед отправкой она передала ему через охранника записку: «Прости меня, Иван. Я все еще люблю тебя, хотя знаю, кто ты такой».

Казимир сжег записку, но слова выучил наизусть. Иногда по ночам он повторял их, как молитву или проклятие.

После этого он стал еще жестче, еще расчетливее. Научился не привязываться к жертвам, видеть в них только материал для операций. Это помогало работать эффективнее, но делало его все более одиноким и озлобленным.

За шесть лет он провалил дюжину революционных кружков, отправил на каторгу сотни людей. С каждым успехом рос в чинах и благосостоянии. Купил квартиру в приличном районе, хорошо одевался, откладывал деньги.

Но по ночам к нему приходили кошмары… Отец, умирающий в тюремной камере. Мать, плачущая над гробом. Сестры в монастырских рясах, с погасшими глазами.

Он убивал боль водкой и работой. Чем больше революционеров арестовывали по его доносам, тем больше казалось ему, что он мстит за отца, не тем, кто его убил, а тем, кто заставил его пойти на смерть.

В глубине души Казимир Орловский знал, что стал предателем своего народа, своей семьи, самого себя. Но возврата не было. Он зашел слишком далеко, чтобы остановиться.

И теперь, сидя напротив этого загадочного Борисова, он чувствовал, что встретил достойного противника. Кто бы он ни был, конкурент или враг, игра обещала быть интересной.

Глава 7

Коллега

Я внимательно посмотрел на Крупского, стараясь сохранить выражение легкого недоумения на лице. В его глазах читалось что-то хищное, настороженное. Опытный охотник почувствовал добычу.

— О чем ты говоришь, Иван? — произнес я с деланным удивлением. — Я же представился. Александр Борисов, служу в штабе округа. А ты действительно кузнец, как сказал?

Крупский усмехнулся и налил еще по стакану.

— Ладно, будем играть в эти игры. — Он откинулся на спинку стула. — Расскажи тогда, где служишь. Конкретно. Какой отдел, кто начальник, сколько получаешь жалованья.

Я без колебаний выдал заученную легенду, добавив детали из памяти настоящего Бурного о службе в военном ведомстве. Крупский слушал внимательно, иногда перебивая уточняющими вопросами.

Некоторые из них были явными ловушками. Он спрашивал о людях, которых не могло быть в штабе, о процедурах, которых не существовало.

— Интересно, — пробормотал он, допив водку. — А скажи, что думаешь о нынешней ситуации в стране? Куда катится Россия?

— Уже говорил в кафе. К краху, если не изменится политика в отношении народа. В том числе самых разных национальностей.

— Это ты для публики говорил. А здесь только мы с тобой. — Крупский наклонился через стол. — Может, расскажешь, что на самом деле думаешь об этих польских мечтателях?

В его голосе прозвучала провокационная нота. Он пытался заставить меня выдать истинное отношение к полякам, рассчитывая услышать пренебрежение или цинизм настоящего шпиона.

— Думаю, что они искренние люди, — ответил я осторожно. — Заблуждающиеся, возможно, но искренние.

— Заблуждающиеся? — Крупский прищурился. — В чем именно?

— Верят в возможность мирного решения национального вопроса. — Я сделал глоток водки, чувствуя, как алкоголь начинает действовать на непривычный к нему организм Бурного. — Не понимают, что власть не берут просто так, а отбирают силой.

— Ага! — Крупский торжествующе стукнул кулаком по столу. — Вот мы и добрались до сути. Значит, считаешь, что нужны решительные действия?

Я понял, что он пытается втянуть меня в обсуждение террористических методов. Классический прием провокатора.

— Решительные — не значит кровавые, — уклончиво ответил я. — Есть много способов борьбы.

— Какие, например? — не отставал Крупский.

— Организация протестов, пропаганда, создание широкой сети сочувствующих, — ответил я осторожно. — Силовые методы — это крайность, к которой прибегают от отчаяния.

Крупский откинулся на спинку стула, его глаза заблестели в свете керосиновой лампы.

— Пропаганда… — протянул он, наливая еще по стакану. — А знаешь, Александр, я сам когда-то верил в силу слова. — Он сделал глоток и задумчиво покрутил стакан в руках. — В пятом году, когда начались волнения, мне было семнадцать. Мы печатали листовки, произносили речи, верили в справедливость.

— И что случилось? — поинтересовался я, чувствуя подвох.

— Случились казаки. Нагайки со свинцовыми наконечниками и сапоги с железными набойками. — Крупский мрачно усмехнулся. — Половину наших арестовали, остальные разбежались. А я понял, что слова хороши, когда у тебя есть сила их подкрепить. Иначе это просто треп.

Он изучал мое лицо, ожидая реакции. Я кивнул сочувственно.