Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 15

— Тяжелый урок. Но разве из этого следует, что нужно сразу браться за бомбы?

— Не за бомбы, — поправил Крупский. — За организацию настоящего сопротивления. Которое может дать отпор. — Он наклонился ближе. — А ты что, никогда не участвовал в чем-то подобном? Такой образованный, сознательный…

— Я военный, — напомнил я. — У нас свои методы выражения недовольства.

— Какие же?

— Подача рапортов, отказ от выполнения незаконных приказов, — соврал я. — Армейская система не терпит открытого бунта.

Крупский выглядел разочарованным. Первая попытка не удалась.

Он снова наполнил наши стаканы, водка плескалась в них, отражая огонек лампы.

— Знаешь, — заговорил он после паузы, — есть вещи, которые меняют человека навсегда. — Голос его стал мягче, почти доверительным. — У меня была девушка. Катажина. Работала на текстильной фабрике, но мечтала учить детей, стать учительницей.

Я насторожился. В его тоне появилась искренность, которой не было в рассказе о студенческих волнениях.

— Красивая была, умная. Читала запрещенные книги, верила, что Польша когда-нибудь освободится. — Крупский уставился в стакан. — Влюбился я в нее как дурак. Готов был ради нее на все.

— И что с ней случилось? — спросил я, чувствуя, что это важно.

— Предала, — коротко бросил он. — Оказалось, работает на охранку. Все наши разговоры, планы, все докладывала своим кураторам. Когда арестовали всю группу, только я один успел смыться.

Он выпил залпом и с силой поставил стакан на стол.

— После этого я понял, что доверять нельзя никому. Особенно красивым женщинам с умными глазами. — Крупский пристально посмотрел на меня. — А у тебя были такие истории? Когда женщина ломала всю жизнь?

Я помедлил с ответом, делая вид, что водка развязывает мне язык.

— Была одна… — начал я неуверенно. — В Петербурге, еще когда в училище учился. Дочь генерала, красавица. Казалось, что любит искренне.

— И?

— А оказалось, что батюшка ее проверял моих сослуживцев через дочку. Выясняла их политические взгляды, кто что думает о режиме. — Я покачал головой. — Когда узнал, дело чуть ли не до дуэли дошло.

Крупский кивнул, но я видел, что он опять не поверил до конца. Слишком простая история для человека с моим прошлым.

— Женщины — вечная загадка, — философски заметил он, снова наливая водку. — Никогда не знаешь, что у них на уме. А ты как к ним относишься теперь? После того случая?

— Осторожно, — ответил я. — Очень осторожно.

— И правильно. — Крупский поднял стакан. — За осторожность в любви и в политике.

Мы выпили. Алкоголь начинал сказываться на мне. Мысли текли чуть медленнее, контроль ослабевал.

— Скажи, Александр, — начал Крупский, откидываясь на спинку стула, — а что ты думаешь о справедливости? Не в общих словах, а по-настоящему.

— В каком смысле? — уточнил я.

— В прямом. Существует ли справедливость в этом мире? Или это выдумка для простаков?

Вопрос неожиданный, и я чувствовал, что это очередная ловушка.

— Справедливость — понятие относительное, — ответил я осторожно. — То, что справедливо для одного, может быть несправедливо для другого.

— Дипломатичный ответ, — усмехнулся Крупский. — А если конкретнее? Вот, например, справедливо ли убить одного человека, чтобы спасти сотню?

— Философский вопрос. Зависит от обстоятельств.

— А если этот один — невинный? Но его смерть спасет много других невинных?

Я понял, что он ведет меня к опасной теме. Водка туманила рассудок, но инстинкт самосохранения еще работал.

— Невинных убивать нельзя, — твердо сказал я. — Это граница, которую нельзя переходить.

— Красиво говоришь, — кивнул Крупский. — А если у тебя нет выбора? Если система сама заставляет тебя выбирать между плохим и очень плохим?

— Тогда ищешь третий путь.

— А если его нет?

Крупский наклонился ко мне, его глаза сверлили мое лицо.

— Расскажу тебе историю, Александр. Настоящую историю. — Он понизил голос до шепота. — Был у меня отец. Хороший человек, честный чиновник. Когда начались волнения в 1905 году, его заставляли составлять списки неблагонадежных. Соседей, знакомых, людей, которые ему доверяли.

Я слушал, чувствуя, что сейчас услышу что-то важное.

— Отец отказался. Сказал, что не может предавать людей. — Голос Крупского дрожал от сдерживаемых эмоций. — Его арестовали и… убили в тюрьме. Официально у него был сердечный приступ. А мать умерла от горя через месяц.

— Тяжело, — тихо сказал я, и это было искренне.

— Да. И знаешь, что я понял? — Крупский посмотрел мне прямо в глаза. — Что честность — это роскошь, которую не каждый может себе позволить. Что иногда, чтобы выжить, приходится поступаться принципами.

Водка и эмоциональное напряжение сделали свое дело. Слова вырвались раньше, чем я успел их обдумать:

— Иногда предательство — единственный способ выжить. Не каждый может быть героем.

Тишина повисла над столом, как лезвие гильотины. Крупский замер, его глаза сузились.

— Интересная философия для честного офицера, — медленно проговорил он. — Очень интересная…

Я понял, что совершил роковую ошибку. Слишком циничный ответ, слишком понимающий. Халим ибн Сабах проговорился устами Александра Борисова.

Крупский медленно поставил стакан на стол и улыбнулся. Холодной, торжествующей улыбкой охотника, загнавшего добычу в ловушку.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

Через три часа я бесшумно шел в тридцати шагах позади Крупского, растворяясь в ночных тенях Варшавы.

Газовые фонари бросали неровные круги желтоватого света на мокрые булыжники мостовой. Днем прошел короткий дождь, и теперь город отражался в лужах. Я двигался тихо, ступая на подушечки ног, как учил меня старый Ибрагим в Аламуте: «Человек должен перемещаться как дым, еле видимый, но неуловимый».

Крупский шел тяжело, слегка пошатываясь после выпитой водки, но направление держал четко. Руки в карманах старого пальто, воротник поднят, чтобы защититься от ночной прохлады. Мы миновали угол Новы Свят.

В памяти всплыли последние минуты нашего разговора в кафе. Водка сделала свое дело, и я проговорился, позволил Халиму заговорить устами Александра Борисова. Я сказал слишком циничные слова для честного офицера. Слишком понимающие.

Крупский замер тогда, его глаза сузились, и я увидел в них торжество охотника.

Я попытался исправить ситуацию, заговорил о японской войне, о том, как она изменила взгляды многих офицеров, но он уже не слушал. Просто сидел и улыбался той холодной улыбкой, которой улыбаются победители.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он, делая ударение на последнем слове. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

Больше на эту тему он не заикнулся. Наоборот, теперь тщательно избегал.

Когда мы закончили посиделку, Крупский поднялся, бросил на стол несколько серебряных монет, рубль и мелочь, — и направился к выходу. Я ждал минуту, допивая остатки чая из граненого стакана, наблюдая за его спиной в отражении зеркала на стене. Хозяин кафе, пан Стефан, собирал со столов грязную посуду, бросая на меня любопытные взгляды.

Когда Крупский скрылся за дверью, я последовал за ним.

Ночная Варшава встретила меня контрастами. Мы шли по улице Краковское Предместье, и даже в сумерках город сохранял свою аристократическую красоту.

Слева возвышался Королевский замок, его башни вырисовывались на фоне ночного неба как призраки былого величия. Массивные стены из красного кирпича хранили память о временах, когда польские короли правили от Балтики до Черного моря.

Газовые фонари, установленные вдоль улицы, отбрасывали мягкий свет на статую Сигизмунда III на высокой колонне. Король с крестом и саблей смотрел на современную Варшаву с высоты своего постамента.

Справа тянулись дворцы — Радзивиллов, Чапских, Потоцких. Даже обедневшие и частично перестроенные, они сохраняли изящество восемнадцатого века.