Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 13

В кафе стало тише. Даже соседние столики притихли.

— Он был хорошим офицером, мой дедушка. Служил верно, исполнял приказы без вопросов. До того дня, когда ему велели расстрелять пленных повстанцев возле деревни Красностав. Среди них был мальчишка лет четырнадцати. Внук местного ксендза.

Я помолчал, глядя в глаза каждого из собеседников.

— Дедушка отказался. Сказал, что война с детьми — не война, а бойня. За это его разжаловали в рядовые и отправили на Кавказ, где он и сложил голову в стычке с горцами. А я вырос с пониманием того, что честь важнее чинов, а совесть дороже карьеры.

Коваль медленно кивнул.

— Тяжело быть честным человеком в бесчестной системе.

— Еще тяжелее оставаться человеком, когда система требует стать зверем, — ответил я. — Но, видимо, иного выбора у нас нет.

Пулавский снял очки и принялся протирать их белым платком.

— А что думаете о нынешних временах, пан Борисов? О том, что произошло в Порт-Артуре? О девятом январе?

— Думаю, что империя, которая расстреливает собственный народ и позорно проигрывает войну Японии, обречена, — твердо ответил я. — И думаю, что настало время искать новые пути. Для всех нас. И для русских, и для поляков, и для всех, кто устал жить во лжи.

Крупский наклонился вперед, его глаза загорелись нехорошим огнем.

— Красивые речи! А готовы ли вы действовать? Или только языком чесать мастер?

— Смотря как действовать, — осторожно ответил я, чувствуя, как натягивается невидимая струна. — Если речь о справедливости, то с радостью готов. Если о бессмысленной жестокости, тут уж нет, извините.

— А кто решает, что справедливо, а что жестоко? — не унимался провокатор.

Анна положила руку на стол, ее пальцы слегка дрожали.

— Пожалуйста, господа, не будем превращать знакомство в допрос. Александр рискнул ради незнакомой девушки, этого достаточно для того, чтобы выслушать его.

— Анна права, — поддержал Пулавский, надевая очки обратно. — Мы здесь не для того, чтобы устраивать суд над каждым новым лицом. Расскажите лучше, чем интересуетесь, кроме семейной истории.

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как первый этап испытания пройден.

— Интересуюсь будущим, пан Казимир. Вашим, моим, нашим общим. И мне кажется, что это будущее может оказаться совсем не таким, каким его видят в Петербурге…

Крупский сидел в углу кафе, наблюдая за этим загадочным Борисовым, который слишком ловко отвечал на каверзные вопросы. Что-то в русском не давало покоя. Слишком много знал о польской истории для обычного офицера, слишком спокойно держался под давлением, слишком искренне говорил о разочаровании в режиме.

Настоящие разочарованные офицеры были другими — нервными, пьющими, с горящими глазами фанатиков. А этот говорил о предательстве империи так, словно читал хорошо заученную лекцию.

— … и поэтому считаю, что будущее России связано не с подавлением национальных движений, а с поиском справедливого решения для всех народов империи, — заканчивал свою речь Борисов, элегантно поправляя воротничок.

Пулавский неистово кивал, Коваль внимательно слушал, Анна смотрела с плохо скрываемым восхищением. Осторожный по натуре Казимир, казалось, проникся доверием к русскому офицеру.

Слишком гладко. Слишком правильно. Крупский за пять лет работы в охранке насмотрелся на всякого рода провокаторов и агентов, но такой типаж встречал впервые. Обычно они либо слишком усердствовали, либо выдавали себя незнанием деталей. А этот…

— Пан Борисов, — вмешался Крупский, наклонившись через стол, — Я все-таки повторю, что вы говорите много красивых слов. А я устал от ораторов. Вы готовы пойти на дело? Или только языком умеете работать?

Борисов посмотрел на него внимательно, и в этом взгляде Крупский уловил что-то холодное, оценивающее. На мгновение ему показалось, что русский видит его насквозь.

Анна разгневанно повернулась к Крупскому.

— Обычно тот, кто больше всех кричит о делах, в итоге сам работает меньше всех. Сделайте что-нибудь сами, тогда мы посмотрим.

Крупский ухмыльнулся. Пулавский опять снял очки и принялся протирать их белым платком, верный признак того, что он обдумывает что-то серьезное.

— Анна права, — произнес наконец Крупский. — Извините, пан Борисов, но у нас есть причины для осторожности. Слишком часто в наши ряды пытаются проникнуть нежелательные элементы.

— Понимаю, — кивнул Борисов. — Осторожность — мать безопасности. Я не обижаюсь.

Разговор продолжался еще полчаса, касаясь литературы, истории, текущих событий. Борисов снова демонстрировал удивительную эрудицию, цитировал Мицкевича в оригинале, обсуждал события на Балканах с пониманием человека, имеющего доступ к служебной информации.

Когда собрание подходило к концу и участники начали собираться по домам, Пулавский легонько тронул Крупского за рукав.

— Иван, — прошептал он, — не мог бы ты… присмотреться к нему поближе? Что-то меня беспокоит. Слишком все гладко.

Крупский кивнул. Как раз то, что он и сам отметил.

— Пан Борисов, — окликнул он русского, который уже направлялся к выходу вместе с Анной. — Не составите компанию такому старому бродяге? Хочется еще поговорить с человеком, который понимает, что к чему. Обещаю больше вам не докучать вопросами.

Борисов на мгновение замешкался, словно взвешивая что-то, затем обернулся к Анне:

— Извините, панна Залуская, я поболтаю еще немного с паном Крупским. Мужской разговор, знаете ли.

Анна слегка поджала губы, явно не одобряла такую компанию, но лишь кивнула.

— До свидания, Александр. Надеюсь, еще увидимся.

Когда остальные участники кружка ушли из кафе, Крупский подозвал хозяина.

— Стефан, поставь нам бутылку твоей лучшей водки. Будем знакомиться как следует.

Хозяин, невысокий поляк с густыми усами, принес бутылку «Житней» и два граненых стакана.

— За знакомство, — поднял стакан Крупский.

— За взаимопонимание, — отозвался Борисов.

Они выпили. Крупский внимательно следил за реакцией собеседника. Водка была крепкой, но русский даже не поморщился.

— Расскажи о себе, Александр, — предложил Крупский, наливая по второй. — Как русский офицер докатился до жизни такой, что водку с польскими мятежниками пьет?

В глазах Борисова мелькнула усмешка.

— А ты, Иван, расскажи, как простой кузнец такие умные слова знает. «Нежелательные элементы» — это не из словаря пражского рабочего.

Крупский замер. Черт возьми, попался. Но отступать поздно.

— Самоучка, — буркнул он. — Книжки читаю.

— Какие книжки? — не отставал Борисов. — И где их берешь? У пана Ковальского?

— Слушай, — Крупский наклонился ближе, понизив голос. — Хватит игрушки играть. Я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь. И ты знаешь, что я не простой кузнец. Так давай чистосердечно. Кто ты такой?

Иван Крупский. Только это имя не было настоящим, как не была настоящей вся его нынешняя жизнь.

На самом деле его звали Казимир Орловский, и родился он в семье мелкого чиновника в Радоме, в тридцати верстах от Варшавы. Отец, Ян Орловский, служил письмоводителем в уездной управе, мать Катажина вела хозяйство и воспитывала троих детей, Казимира и двух его младших сестер, Марысю и Анелю.

Жили они скромно, но счастливо. Отец, хоть и служил российской администрации, в душе оставался поляком и дома говорил с детьми только по-польски. Мать рассказывала сказки о временах Речи Посполитой, пела народные песни, учила молиться по-католически.

Казимир рос смышленым мальчиком, хорошо учился в городском училище, мечтал поступить в гимназию, а потом в университет. Мать говорила, что из него выйдет хороший адвокат или врач, а отец скромно надеялся, что сын займет место повыше в губернской администрации.

Все переменилось в январе 1905 года, когда Казимиру исполнилось семнадцать.

В Радоме начались рабочие волнения. Железнодорожники и рабочие местных заводов требовали повышения жалованья и восьмичасового рабочего дня. К ним присоединились гимназисты, студенты, мелкие служащие. По городу ходили патрули казаков, на улицах стояли пулеметы.