Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 12

В тетради он записывал цитаты из Лелевеля о естественных границах славянских народов. «Море, горы и реки — вот что определяет судьбы наций, а не произвол завоевателей» — старые слова звучали как пророчество. Профессор Жеромский был прав, передавая ему эти знания. История не набор дат, а оружие в руках тех, кто умеет ей пользоваться.

Казимир вспомнил последнюю встречу с учителем в тюремной камере. Пришлось соврать и представиться родственником, чтобы его пустили.

Старик, прижимая к груди потрепанную книгу с картами Речи Посполитой XVI века, шептал: «Помни, мальчик — от Балтики до Черного моря, от Одера до Днепра простирались земли наших предков. Что было однажды, может быть снова».

Это была последняя встреча с учителем. Вскоре Пулавский узнал, что профессор Жеромский покончил с собой в тюрьме, но не поверил. Проведя собственное расследование, он узнал, что профессора задушили во сне, а на животе и спине у него нашли многочисленные ссадины от ударов. Тогда же Пулавский поклялся отомстить за смерть учителя.

Теперь, четыре года спустя, слова профессора все так же остались смыслом жизни Казимира. Великая Польша — не безумная мечта, а историческая справедливость, которую можно восстановить, если найдутся достойные люди.

В дверях показался Стефан Коваль, коренастый парень с мозолистыми руками и умными глазами. Сын варшавского слесаря, он пробивался в люди через университет, изучая химию и одновременно познавая горькую правду о том, как живет рабочий народ под царской властью.

— Кази, — негромко поздоровался Стефан, садясь за стол. — Домбровский не придет, у него завтра экзамен по римскому праву.

Следом вошел Иван Крупский, высокий мужчина лет тридцати с грубоватым лицом и жесткими рабочими руками. Он представлялся кузнецом с Праги, варшавского предместья, где ютилась беднота. Говорил с рабочим акцентом, но Казимир иногда замечал в его речи обороты, не свойственные простому ремесленнику.

— Товарищи, — сказал Крупский, оглядываясь по сторонам, — время идет, а мы все говорим да говорим. Народ ждет дел, а не слов.

Казимир поморщился. Этот Крупский появился в их кружке месяц назад и с тех пор постоянно призывал к «решительным действиям», не предлагая при этом ничего конкретного. Что-то в нем настораживало, слишком уж активно он подталкивал к радикализму.

— Дела будут, — ответил осторожно Казимир, — но сначала нужно подготовить почву. Изучить опыт других освободительных движений, найти союзников…

— Союзников! — фыркнул Крупский. — Пока мы ищем союзников, русские строят новые тюрьмы для патриотов.

В этот момент дверь кафе снова открылась, и вошла Анна Залуская. Но не одна, рядом с ней шел незнакомый парень в темном костюме. Средний рост, интеллигентное лицо, уверенные, но не вызывающие манеры.

— Господа, — сказала Анна, подходя к их столу, — позвольте представить Александра Борисова. Того самого человека, который сегодня помог мне избежать неприятностей с жандармерией.

Казимир внимательно изучил незнакомца. Русский, это очевидно. Но что-то в его глазах, в манере держаться говорило о том, что этот человек не похож на обычных представителей господствующей нации.

— Очень приятно, — сказал Александр, слегка кланяясь. — Анна рассказала, что у вас собираются люди, которых интересуют вопросы справедливости.

Крупский насторожился.

— А вы кто такой будете? — спросил он грубовато.

— Человек, который пытается понять, что происходит в мире, — спокойно ответил Александр. — И который считает, что право на достойную жизнь не должно зависеть от национальности.

Казимир кивнул официанту, заказывая еще чаю. Интересно будет послушать, что скажет этот загадочный русский. В конце концов, если Польша действительно хочет возродиться, ей понадобятся союзники даже среди бывших угнетателей.

Глава 6

Кружок

Кафе «Под орлом» встретило меня густым дымом махорки и тихим гулом осторожных разговоров. Заведение располагалось в подвале старого дома на улице Новый Свят, и спускаться туда приходилось по узкой каменной лестнице, истертой ногами многих поколений заговорщиков. Стены из потемневшего от времени кирпича хранили на себе отпечатки десятков рук, а низкие сводчатые потолки создавали ощущение укрытия, безопасного места, где можно говорить то, что на улице лучше держать при себе.

Керосиновые лампы с зелеными абажурами бросали неровные тени на деревянные столы, покрытые клетчатыми скатертями. За каждым столиком сидели по двое-трое посетителей, наклонив головы друг к другу и говоря вполголоса. Воздух насыщен запахом крепкого кофе, дешевого табака и той особой атмосферой осторожного сопротивления, которую я научился распознавать еще в пыльных городах древней Персии.

Анна провела меня к дальнему столику в углу, где уже сидели трое молодых людей. Первым, кого я заметил, был худощавый парень с высоким лбом мыслителя, одетый в потертый студенческий сюртук. Его темные глаза за круглыми очками внимательно изучали меня, и я сразу понял — это Казимир Пулавский, идеолог кружка.

Рядом с ним устроился коренастый молодой человек с мозолистыми руками и умным взглядом — Стефан Коваль, сын варшавского слесаря, который пробивался в люди через химию и университетскую науку. Его одежда была простой, но чистой, а в движениях чувствовалась привычка к физическому труду.

Третий участник беседы сразу привлек мое внимание. Высокий мужчина лет тридцати с грубоватым лицом и жесткими руками, он старательно изображал рабочего, но что-то в его манере держаться выдавало совсем иное происхождение. Иван Крупский, если верить представлению, кузнец с Праги. Но я знал, что передо мной провокатор.

— Господа, — сказала Анна, подходя к их столу, — позвольте представить Александра Борисова. Того самого человека, который сегодня помог мне избежать неприятностей с жандармерией.

Казимир спокойно и пристально смотрел на меня.

— Очень приятно, — сказал я и чуть поклонился. — Анна рассказала, что у вас собираются люди, которых интересуют вопросы справедливости.

Крупский сразу же напрягся, его глаза сузились…

— А вы кто такой будете? — спросил он грубовато.

— Человек, который пытается понять, что происходит в мире, — спокойно ответил я. — И который считает, что право на достойную жизнь не должно зависеть от национальности.

Казимир кивнул официанту, заказывая еще чаю. Я медленно сел на свободный стул, стараясь не дергаться и не нервничать. В памяти всплыли уроки из Аламута: никогда не торопись с объяснениями, позволь собеседнику выдать себя первым.

— Я слышал от Анны, что вы собираетесь здесь, чтобы отыскать истину, — спокойно сказал я, достав из кармана серебряный портсигар и предложил папиросы присутствующим. — А что должно помешать нам интересоваться правдой?

Пулавский придвинулся ближе, его очки блеснули в свете лампы.

— Правда понятие относительное, пан Борисов. То, что для одного истина, для другого может оказаться ложью. И наоборот.

— Вы философ, пан Пулавский? — Я внимательно наблюдал за его реакцией. — Или просто любите говорить загадками?

— Казимир изучает историю, — вмешалась Анна. — Он знает о нашем прошлом больше, чем многие профессора.

— История… — Я задумчиво посмотрел в сторону. — Занимательная наука. Особенно когда понимаешь, что победители пишут учебники, а побежденные хранят правду в памяти.

Крупский хмыкнул.

— Красивые слова. А на деле что? Будете, как все господа, рассказывать нам про «благодеяния цивилизации» и «просвещение дикарей»?

Я посмотрел на него внимательно. Он слишком напряжен для простого рабочего. Слишком много злости, недостаточно осторожности.

— Нет, — ответил я, поглядев, как Коваль затушил папиросу в медной пепельнице, украшенной польским орлом. — Я лучше расскажу вам о своем дедушке. Штабс-ротмистре Николае Борисове, который в шестьдесят третьем году получил приказ усмирять повстанцев в Люблинской губернии.