Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 11

— Но они не стали проверять, — возразил я. — Деньги оказались убедительнее родословной.

Она неожиданно рассмеялась, впервые за весь вечер.

— Вы циник, Александр Борисов.

— Реалист, — поправил я. — В наше время это необходимо для выживания.

Мы медленно шли по полуденной Варшаве. Анна больше не казалась такой настороженной. Общая опасность сблизила нас. Как и задумано.

— У меня есть друзья, — сказала она осторожно, — молодые люди, которые… которые тоже любят книги и думают о будущем. Может быть, вы хотели бы с ними познакомиться?

Именно этого я и добивался.

— Было бы очень интересно, — ответил я. — Если они не будут возражать против знакомства со мной.

— Думаю, после сегодняшнего… — она улыбнулась, — они поймут, что нельзя грести всех под одну гребенку. Есть и благородные люди, которым можно верить.

Мы договорились встретиться сегодня вечером в кафе «Под орлом». Анна обещала привести одного-двух друзей, «для начала».

Проводив ее до безопасного места, я отправился на конспиративную квартиру. Первый этап операции завершен успешно.

Контакт установлен, доверие завоевано. Но почему-то, вспоминая благодарные глаза Анны, я чувствовал не только удовлетворение от профессионально выполненной работы, но и какую-то странную тяжесть на сердце.

Квартира на Сенаторской улице встретила меня тишиной и запахом старого дерева. Небольшая комната под крышей обставлена скромно.

Железная кровать, письменный стол, умывальник и старый шкаф. Из единственного окна открывался вид на купола костелов Старого города, где в предвечерней дымке золотились кресты.

Я сел за стол и быстро написал первое донесение для Редигера: «Контакт установлен. Доверие завоевано. Сегодня вечером состоится знакомство с членами кружка в кафе 'Под орлом»

Запечатал письмо в конверт. Передам через условленный канал завтра утром.

Но сейчас нужно подготовиться к встрече с польскими патриотами. Причем не физически, а морально. Нужно окончательно стать Александром Борисовым, русским офицером, разочаровавшимся в режиме.

Я задвинул шторы, зажег керосиновую лампу и сел на пол в позу, которой меня научили в горах Аламута. Скрестил ноги, выпрямил спину, положил руки на колени ладонями вверх.

Закрыл глаза и начал ритмично дышать. Вдох на четыре счета, задержка на четыре, выдох на восемь.

Беззвучно я повторял священные формулы. Нет силы и мощи, кроме как от Всевышнего. Старинные слова успокаивали, очищали разум от суеты дня, от воспоминаний о мнимых жандармах и благодарных глазах Анны.

Дыхание становилось все глубже и медленнее. Я чувствовал, как напряжение покидает тело, как мысли замедляются и проясняются.

В Аламуте мой учитель Ибрагим называл это состояние «фана» — растворением малого я в великом замысле. Ассасин должен стать пустым сосудом, который может принять любую форму, любую личность.

«Ман араф нафсаху факад араф раббаху», — пробормотал я другую суфийскую максиму. Кто познал себя, тот познал своего Господа. Но сейчас мне предстояло забыть себя, чтобы стать другим.

Постепенно в сознании начали растворяться образы прошлого — скалистые пики Персии, стены крепости Аламут, лицо Старца Горы. Я методично стирал воспоминания Халима, оставляя только необходимые навыки: способность читать людей, умение убедительно лгать, заранее чуять опасность.

Теперь нужно погрузиться в чужую жизнь. Я поднялся и подошел к маленькому зеркалу над умывальником. В тусклом свете лампы на меня смотрело лицо русского офицера. Правильные черты, светлые волосы, серые глаза. Я начал отрабатывать самые разные выражения этого лица.

Сначала легкая меланхолия разочарованного идеалиста. Чуть опущенные уголки рта, грустный взгляд, морщинка между бровей. Александр Борисов потерял веру в справедливость после Цусимы и Кровавого воскресенья.

Затем вспышка благородного гнева. Сжатые челюсти, сверкающие глаза, выпрямленные плечи. Так он должен был реагировать на рассказы о российском произволе.

И наконец, теплая улыбка сочувствия. Мягкий взгляд, доброжелательная усмешка. Именно так он будет смотреть на польских мечтателей, видя в них родственные души.

Каждое выражение я отрабатывал до автоматизма, пока мышцы лица не запомнили нужные движения.

Потом голос. Интонации образованного русского дворянина, но без столичного лоска. Провинциальный акцент, который выдавал в нем выходца из глубинки. Чуть приглушенный тембр. Голос человека, который много пережил и разочаровался.

— Понимаете, господа, — проговорил я вслух, отрабатывая ключевую фразу, — я служу России, но это не значит, что одобряю все, что делается от ее имени.

Еще раз, с другой интонацией:

— Мой дед участвовал в польском восстании… Не как враг Польши, а как человек, который верил в справедливость.

И еще:

— Иногда думаю, а не пора ли честным людям объединиться против тирании, независимо от национальности?

Каждую фразу я произносил по десять раз, пока она не начинала звучать естественно, как собственная мысль, а не заученный текст.

Следующий этап — погружение в роль через воспоминания. Но не свои, а чужие. Я сел обратно на пол, закрыл глаза и начал методично извлекать из памяти Бурного нужные образы.

Детство в Тульской губернии. Большой деревянный дом с резными наличниками, запах яблок в погребе, мать за фортепиано. Отец — строгий штабс-капитан в отставке, который рассказывал сыну о службе и чести.

Военное училище. Товарищи, преподаватели, первые уроки о том, как устроена империя. Молодая вера в справедливость своего дела, в просветительскую миссию Отечества.

И потом крах иллюзий. Позорное поражение в войне с японцами, расстрел мирной демонстрации в Петербурге, казачьи нагайки на студенческих демонстрациях. Постепенное понимание того, что власть служит не народу, а себе.

Я позволил этим чужим переживаниям заполнить сознание, стать частью меня. Боль разочарования, стыд за униформу, которую приходится носить, тоска по справедливости, все это теперь стало моим.

Но самое главное, я нашел в глубине сознания слабый отзвук личности настоящего Александра Бурного. Душа погибшего офицера не исчезла бесследно, она растворилась в моей, оставив едва ощутимый след. Я мысленно обратился к этому призраку:

— Помоги мне, Александр Николаевич. Твоя смерть была не напрасной, если через меня ты сможешь послужить России по-настоящему. Дай мне твою честность, твое благородство. Я не опозорю твое имя.

И словно в ответ в сознании всплыло смутное ощущение одобрения, печальной готовности помочь. Границы между мной и им окончательно стерлись.

Когда я открыл глаза, в зеркале на меня смотрел уже не Халим ибн Сабах, средневековый ассасин, а поручик Александр Бурный, русский офицер с настоящей совестью и чистыми намерениями.

Я переоделся в штатское платье. Темный костюм хорошего покроя, белую рубашку, галстук. Ничего вычурного, но и не слишком скромно. Облик мелкого чиновника, который следит за своей внешностью.

В кармане — документы на имя Борисова, деньги, часы на цепочке. В другом кармане записная книжка с заметками о польской литературе и истории, сделанными рукой прилежного самоучки.

Последний взгляд в зеркало. Да, теперь я готов встретиться с польскими патриотами не как враг под маской, а как союзник, который случайно родился не в той стране.

Солнце садилось за крыши Варшавы, окрашивая небо в цвета старого золота. Пора идти в кафе «Под орлом», где меня ждала Анна с друзьями. Первая настоящая проверка моих способностей как современного разведчика.

Я загасил лампу, запер дверь и спустился по скрипучей лестнице на улицу, где уже зажглись газовые фонари.

Казимир Пулавский сидел в углу кафе «Под орлом» с раскрытой тетрадью, покрытой его мелким почерком. Перед ним дымился стакан чая, единственное, что он мог себе позволить на скудные деньги, получаемые за уроки латыни купеческим детишкам.

В двадцать два года он выглядел старше своих лет. Худощавое лицо с высоким лбом мыслителя, внимательные темные глаза за круглыми очками, всегда чуть растрепанные каштановые волосы. Одет бедно, но опрятно — старый студенческий сюртук тщательно заштопан и вычищен, воротничок белоснежный, хотя и потертый.