деньги не пахнут 5 (СИ) - Ежов Константин Владимирович - Страница 9

Даже ледяной душ не помог. Вода стекала по коже, стучала о кафель, но с каждой минутой чувство вины только уплотнялось. Вкус железа на губах, запах мокрой плитки – всё раздражало, всё напоминало о том, что с души не смыть того, что сделано.

Можно было назвать это сделкой – взаимовыгодной, рациональной. Один отдаёт, другой получает. Всё честно. Всё по расчёту. Но совесть не принимала арифметики.

В конце концов, решено было не пытаться очищаться. Пусть это чувство останется. Пусть свербит, гложет, жжёт изнутри. Тот, кто добровольно играет в русскую рулетку с чужими жизнями, не имеет права спать спокойно.

И когда это признание окончательно устаканилось в сознании, возникла ещё одна мысль – холодная, хищная, лишённая жалости. Та, что всегда приходит после раскаяния.

Весть о смерти Светланы Романовой ударила неожиданно – не болью, а пустотой, похожей на сухой треск ветки, переломившейся под ногой. Не скорбь, не жалость – лишь странное, холодное ощущение утраты чего-то важного, но не близкого. Женщина, прошедшая мимо, оставила на коже след дыхания ветра и исчезла. Удивление родилось не из привязанности, а из того, как неумолимо чужая судьба повторила собственную. Казалось, в этом отражении промелькнуло предостережение – предвкушение грядущего.

Дорога домой прошла будто в вязком молчании. В квартире стоял сладковато-химический запах стирального порошка и металла от батареи. Пальцы застёгивали пуговицы на чёрной рубашке, словно чужие. Воздух в комнате был неподвижен, как в аквариуме.

Холодная вода в душе стекала по коже, но не приносила облегчения. Даже после получаса под ледяными струями липкое чувство вины не уходило. Внутри, под ребрами, ворочалось понимание: всё это давно было предсказуемо.

Работа с экспериментом всегда пахла кровью и страхом. Сыграть в "русскую рулетку" с человеческими жизнями – не то же самое, что наблюдать со стороны. И хотя совесть никогда не считалась роскошью, теперь она проснулась.

Можно было сказать: "Светлана согласилась добровольно". Можно было оправдать всё как "последнее желание обречённой". Можно было прикрыться словами "наука требует жертв". Но от этого не становилось легче.

И всё же мысль о пользе данных, о спасённых в будущем, пробивалась сквозь липкую пелену стыда. Светлана оставила после себя след – и этот след мог стать путеводным.

Так родился план.

Необходим был способ отсеивать пациентов заранее. Не после приступа, а до него. Чтобы новые Светланы не умирали, не дождавшись лекарства.

Для этого требовались все её данные – каждый анализ, каждый снимок, каждый показатель крови. В этих цифрах прятался ответ.

И хотя собственная душа ощущала себя падальщиком, шарящим по полю боя, цель придавала движению смысл. Кто-то должен выжить, чтобы другие не умирали зря.

***

Пахнущий хвоей пригород Нью-Джерси встретил прохладой. Маленькое похоронное бюро, кирпичные стены, в воздухе – смешение воска, духов и увядших роз.

Дэвид и Джесси уже были на месте. Среди скорбящих выделялась фигура Рейчел – строгая, сдержанная, как будто сама смерть не имела над ней власти.

– Ты тоже пришёл, Шон, – произнесла она тихо, и на губах мелькнула тень улыбки.

В зале стоял Юрий Романов – муж Светланы. Глаза красные, руки дрожат, но в голосе звучит благодарность.

– Спасибо, что оплатили лечение. Благодаря вам она боролась до конца.

Слова эти резали, как ножом по внутренностям. Ведь истинная причина щедрости крылась не в сострадании, а в расчёте. Хотелось, чтобы лечение не помогло – чтобы Светлана стала частью следующего этапа. И она стала. Но ценой жизни.

Что сказать вдовцу в такой момент? Ничего. Только кивнуть, пряча глаза.

Похороны затянулись. Родные вспоминали её улыбку, голос, мягкость движений. Кто-то всхлипывал, кто-то смеялся сквозь слёзы. Весь зал дышал чужим горем, густым, почти осязаемым, словно влажный воздух перед грозой.

А внутри – ни боли, ни слёз. Только пустота, холодное сожаление и тихое осознание того, что смерть Светланы – это ещё один шаг вперёд.

Пальцы машинально перебирали край программы церемонии. Мысли метались, как мухи под стеклом. Всё это нужно было закончить как можно скорее, чтобы поговорить с Дэвидом.

Чтобы смерть одной женщины не оказалась напрасной.

Похоронный зал уже опустел, и в воздухе остался лишь терпкий запах свечного воска, с примесью дешёвого лака для дерева и горечи цветов. Казалось, вместе с последними звуками органа улетучилось что-то живое, невидимое, тонкое, а на его месте осталась тяжёлая пустота.

На лицах Дэвида, Джесси и Рейчел – подлинная скорбь. Никакой показной сдержанности, никакой холодной вежливости. Рейчел, обычно собранная и безупречная, то и дело торопливо вытирала слёзы, будто стыдилась их, прикусывала губу, оставляя на ней бледный след. Казалось, сама боль нашла себе дом в её лице.

И где-то между этой чужой печалью и звоном тишины возник странный вопрос: "Может, остальные просто умеют чувствовать сильнее?"

Говорили, что Уолл-стрит полон людей с психопатическими чертами. Здесь выживают только те, кто умеет без колебаний использовать других. Возможно, доля этого яда поселилась и в тех, кто сейчас стоял у гроба.

Но выражать холод наружу – значит, подписать себе приговор. Поэтому лицо натянуло маску печали, отрепетированную, как улыбка официанта.

Когда церемония наконец закончилась, и на улице запахло выхлопами и октябрьским ветром, прозвучало предложение:

– Может, помянем Светлану за бокалом?

Решение пришло быстро. Все согласились, будто сама идея облегчала дыхание.

В ближайшем баре пахло древесным дымом, кофейной гущей и чем-то чуть сладким, как засохший ром на дубовой стойке. Рейчел молчала, глядя в бокал с белым вином, изредка покусывая соломинку. Джесси что-то рассеянно мешала в стакане ложкой, Дэвид – спокоен, будто внутри него всё давно уложено по полкам.

– Она была такой молодой…, – тихо сказала Рейчел. – А ведь у неё дочь. Мишель. Ей же всего десять….

Слова повисли в воздухе, как тонкий звон стекла. Маленькая девочка без матери – сама несправедливость, вылитая в человеческий облик.

Джесси, с красноватыми глазами и дрожащими пальцами, добавила:

– Светлана была сильной. Даже когда врачи говорили худшее, умела шутить. До последнего не сдавалась.

Дэвид слушал, кивая, и на его лице не было скорби – лишь тихая гордость.

– Она сама выбрала путь. Ушла без сожалений.

В его голосе звучала не боль, а уважение – как солдат говорит о побратиме, погибшем в бою. Он ведь тоже стоял на краю, сражаясь с той же болезнью. И в отличие от многих, не прятался за чужие спины.

Разговор постепенно скользнул в философию.

– Люди со стороны жалеют таких, – сказал Дэвид, глядя в огонь свечи. – А для тех, кто идёт на это добровольно, всё иначе. Они не тонут в отчаянии. Напротив – уходят, зная, что попробовали.

Джесси кивнула, шепнув:

– Даже Юрий, наверное, чувствует гордость. Не только боль.

Пауза. Их взгляды встретились с лицом Шона – внимательные, тёплые, чуть настороженные.

– Вы с Рейчел – удивительные люди, – сказала Джесси. – Взялись за такое непростое дело.

Уголки губ дрогнули в вежливой улыбке.

– Это для меня не чужая история, – прозвучало уклончиво, как и следовало.

По сценарию, за этой фразой скрывалась личная трагедия – утраченный близкий, погибший от той же болезни. Но разговор угрожающе завис, будто остальные ждали подробностей.

Раскрывать карты было нельзя. Ложь могла всплыть, а придуманные детали звучали бы театрально. Лучшее оружие в такие минуты – смена темы.

– На самом деле, настоящая заслуга у Рейчел, – прозвучало спокойно. – Она не была связана с пациенткой, но посвятила ей столько времени.

Это была чистая правда. Рейчел приезжала к Светлане в больницу, сидела рядом, объясняла каждый медицинский пункт, поддерживала, когда другие уже отворачивались. Два дня без сна, без отдыха – только тихие разговоры и тёплые ладони на озябших пальцах.