Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 5

Усталость с моего лица слетела. Резко повернувшись, я посмотрел на юг.

Орлов переглянулся с Дубовым; в глазах обоих читался один и тот же немой вопрос: «Свихнулся?». Дюпре же смотрел на меня с любопытством. Так смотрит врач, наблюдающий за симптомами редкой лихорадки.

На моих губах появилась безумная усмешка. Идея была гениальна. И настолько же чудовищна. Уже предвижу возмущение европейцев о моральной стороне применения такого оружия. Да, я вспомнил отличный вариант решения проблем малой кровью (хотя тут не о крови должна быть речь — в этом безумном случае).

Я вновь усмехнулся. Мои враги меня проклянут, наверное.

Глава 3

Пыльная маска на моем лице треснула в жуткой усмешке, когда давно онемевшие мышцы наконец ожили. Стоявший рядом Орлов отпрянул, его рука сама собой легла на эфес сабли. В глазах старого вояки, не такое видавшего, мелькнул неподдельный страх. Он метнул взгляд на Дубова, однако капитан преображенцев, кремень, а не человек, лишь плотнее сжал челюсти. Взгляд его сделался тяжелым, оценивающим — словно он прикидывал, хватит ли сил скрутить взбесившегося генерала. Даже Дюпре, наблюдавший за мной с любопытством естествоиспытателя, сделал едва заметный шаг назад. Для них все было ясно как Божий день: измученный семидневной скачкой генерал окончательно тронулся умом. Поехал кукухой. Сбрендил.

Но они и представить не могли, насколько я в тот миг был далек от безумия. Боль, рвавшая тело, отхлынула, стала далеким фоном; усталость испарилась, словно ее и не было. Игнатовское, враг, бешеная гонка — никуда не делось, однако теперь перед громадой задачи вырос простой путь к ее решению. Найденный мной ключ оказался универсальной отмычкой, способной отпереть сразу несколько дверей.

А спусковым крючком послужил мерзкий, животный звук — хрип молодого драгуна, которого выворачивало наизнанку от гнилой речной воды. Этот звук всколыхнув ил из «прошлой» жизни. В голове вспыхнула отчетливая картина из прошлого.

…Цех. Гудят станки, воздух пропитан запахом горячего металла. Я, молодой инженер без титулов и состояний (полгода как вуз закончил), до хрипоты спорю с Василь Петровичем, нашим инспектором по технике безопасности. Мерзкий, дотошный мужичок, нашедший призвание в том, чтобы отравлять жизнь другим. Он не особо искал нарушения — он их выдумывал, чтобы потом за скромный «откат» великодушно «закрыть глаза». И вот, когда он в очередной раз заблокировал запуск важного узла, ставя под угрозу весь квартальный план, мой приятель Лёха, такой же молодой сотрудник, правда — химик, шепнул мне на ухо фразу, ставшую в нашем кругу крылатой: «Пора прижучить Петровича по-научному».

Калечить его мы не хотели. Не изверги же мы. Из своей лаборатории Лёха принес крошечную, герметично запаянную ампулу. «Тример тиоацетона, — пояснил он с ухмылкой знающего свое дело алхимика. — Просто… эссенция вселенского омерзения». Я тогда лишь скептически хмыкнул, не до конца веря в эту химическую чертовщину. А потом, проходя мимо поста инспектора, «случайно» раздавил ампулу в тряпке и бросил ее под решетку приточной вентиляции. Мы рассчитывали на локальный эффект. Думали, он поморщится, почуяв дурной запах, и свалит до конца смены. Это я потом понял, что Леха прекрасно знал реальное действие этого вещества, но было уже поздно.

Через пятнадцать минут не только Василь Петрович, но и весь его отдел вылетел из конторы, зажимая рты и носы. Люди давились, их рвало прямо в коридоре. Спустя полчаса суматоха охватила соседний корпус. В итоге встал весь производственный комплекс. Неделю потом ходили комиссии, искали утечку сероводорода, а в цеху родилась байка про «неупокоенный дух скунса», мстящего за нарушение техники безопасности. Тогда-то до меня и дошла простая истина: самое страшное оружие бьет не по древним, животным инстинктам, отключая разум и парализуя волю. С Лехой мы потом правда поругались знатно.

Воспоминание погасло. Я снова стоял на берегу вонючей речушки, но теперь на моих губах застыла улыбка человека, нашедшего абсолютный аргумент в любом споре. Это была технология, способ обратить любую армию или гарнизон, любого короля в стадо беспомощных, корчащихся от тошноты животных. Без единой капли крови.

Колючим разрядом в спину вернулась на мгновение забытая боль. Я поморщился, хотя усмешка не сошла с моего лица — она лишь стала злее. Мой взгляд метнулся на юг, туда, где остался Государь. А потом я резко развернулся к своим ошеломленным офицерам.

— Подъем! — мой голос сорвался на хрип. — В седла! Выступаем.

Моя команда разорвала хрупкое оцепенение привала. Солдаты с глухими стонами поднимались на ноги. Ни ропота, ни вопросов — тупая, покорная исполнительность автоматов. Возвращение в седло было сродни пытке. Каждый мускул, только что познавший предательское расслабление, взвыл от нового насилия. Сам я, оперевшись на плечо Орлова, с трудом перенес ногу через круп коня, и тут же пронзившая спину боль заставила замереть, вцепившись в луку до побелевших костяшек. Орлов с Дубовым держались поодаль, не заговаривая, но спиной я ощущал их взгляды. В них больше не было простого беспокойства, теперь в них сквозила настороженность, с которой смотрят на внезапно взбесившуюся собаку.

И снова мы неслись вперед. Степь, лошади, люди — все сливалось в единый серый, смазанный поток, зато внутри меня все изменилось. Монотонный ритм скачки превратился в метроном, отбивающий такт лихорадочной работе мысли. Отрешенно глядя на холку коня, я видел перед собой химические формулы и чертежи походных установок. Физическая агония стала катализатором, заставляя мозг работать с предельной, яростной эффективностью.

Резкий толчок в седле — и по позвоночнику бьет разряд. Вспышка в мозгу. Уксусная эссенция. В Игнатовском она есть, побочный продукт перегонки древесины. Однако грязная, с примесями, дегтем отдает. Подойдет ли для чистого синтеза? Или придется прямо в поле, на коленке, городить еще и перегонный куб, теряя драгоценное время? Мысль, оборвавшись, тонет в новой волне боли. Ладно, к черту чистоту, допустим, подойдет. Дальше. Гашеная известь. Этого добра везде навалом. Смешать, прогреть в медном котле — получим ацетат кальция. Просто. Первая цепь замкнута.

Рядом кто-то глухо стонет, закашлявшись от пыли. Чужое страдание — и снова вспышка. Серный колчедан. Демидовский, с Урала. Из него гонят купоросное масло, которое мы варим тоннами. Кислота на камень… пойдет газ. Вонючий, тот самый «газ тухлых яиц». Сероводород. Вторая составляющая готова. Но тут же за решением вставала проблема: как его подавать? Медные трубки он со временем сожрет, оставив черный налет. Стеклянные? Лопнут от малейшей тряски в походных условиях. Свинцовые… Да, свинец кислоту держит. Тяжело, зато надежно. Вывод: нужны свинцовые трубки.

Раздражающий, монотонный скрип седельной кожи о мундир. Давление, трение, герметичность. Третья вспышка, самая важная: безопасность. Малейшая утечка этой дряни — и мы сами поляжем, обнявшись. Нужна абсолютная герметичность. Как ее достичь без современных прокладок и сварки? Стыки трубок и реторт… промазать сургучом с толченым стеклом? Может сработать, если соединения не греть. А управление? Никаких людей рядом. Только дистанционное: длинные деревянные рычаги, веревочная передача через блоки… Неуклюже, зато безопасно. Оператор должен находиться далеко, с наветренной стороны.

В памяти промелькнула та давняя шалость с инспектором. Василь Петрович закрывал глаза на реальные, смертельно опасные нарушения. Из-за его халатности за месяц до нашего «розыгрыша» в цеху едва не погиб молодой рабочий. Наша выходка была грубым способом убрать с ключевого поста опасного и коррумпированного дурака. Мы рисковали, но ничего не добились. По крайней мере, «хулиганство» не сыграло решающей роли, зато сама судьба наказала Петровича. Но это уже другая история.