Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 6

В голове сложилась вся картина. Вот мои мортиры выплевывают в небо неказистые глиняные горшки. С глухим стуком они раскалываются над стенами Перекопа, и следом по крепости расползается невидимое, бесцветное облако. Оно проникает везде: в казармы, в пороховые погреба, в покои самого коменданта. Минута — и неприступная твердыня превращается в лазарет под открытым небом. Непобедимые янычары, гордость султана, обращаются в беспомощных детей, которые давятся собственной желчью и не способны даже поднять ружье. Оборона как таковая перестает существовать, потому что солдаты физически не могут стоять на ногах. А ужас перед непонятной, дьявольской порчей довершает остальное. Можно использовать «Катрины» вместо мортир, правда, надо будет повозится с точностью наведения.

«Доктрина невыносимости». Название родилось само собой. Таким был мой ответ Государю. Создание условий, в которых дальнейшее сопротивление становится физиологически невозможным. Цинично. Бесчеловечно. И невероятно эффективно. Я передам Петру Великому новый вид войны.

К вечеру степь наконец-то сдалась, уступив место редким перелескам и холмам. Когда авангард доложил о селении впереди, прозвучал приказ о ночлеге. Решение далось с горечью — каждая минута промедления могла стать роковой, — однако состояние людей не оставляло выбора. Передо мной были уже не солдаты, а сомнамбулы на лошадях, с красными белками глаз и потрескавшимися до крови губами. Еще один такой переход — и корпус рассыплется по степи, будто истлевшая веревка. Потому и команду мою встретили глухим, всеобщим вздохом облегчения, утонувшим в скрипе седел и фырканье измученных лошадей. Этот звук и был пределом.

Поселок представлял собой затерянный в глуши мирок из десятка почерневших от времени изб, обнесенных кривыми плетнями. Ни стен, ни дозора — место, жившее по своим, далеким от столичных бурь законам. Сейчас оно замерло, напуганное внезапным вторжением двухтысячного отряда. Завидев нас, бабы хватали в охапку детей и скрывались в домах, мужики торопливо загоняли в хлева скотину. Над селением повисла настороженная тишина. Послышался нервный лай собак да скрип закрывающихся ставен. Наш корпус, медленно втягиваясь в единственную улицу, выглядел здесь чужеродным чудовищем.

Остановка включила во мне какой-то «режим энергосбережения». Пока тело находилось в движении, воля еще держала его в узде. Но стоило спешиться, как накопленная агония разом обрушилась. Онемевшие ноги подогнулись, и я упал бы в дорожную грязь, не подхвати меня вовремя руки Орлова и Дубова. Боль, которую я весь день держал на коротком поводке, вырвалась на свободу, затапливая сознание и выбивая воздух из легких. Мышцы свело жестокой судорогой, я с трудом подавил стон.

— Держись, Петр Алексеич, не раскисай! — обеспокоенно пробасил мне в ухо Орлов. — Почти пришли. Сейчас в тепле отдохнешь, дух переведешь.

— Правее возьмите, — скомандовал Дубов. — Не давите ему на бок. Нужно в тепло его, и лекаря.

Сотрясая головой, я пытался сфокусировать взгляд.

— Не нужен лекарь, — прохрипел я. — Бумагу… чернила…

— Какая к бесу бумага, генерал⁈ — взорвался Орлов. — Ты на ногах не стоишь! Тебе бы квасу холодного да на лавку брякнуться!

Рядом, спешившись, возникла такая же уставшая фигура Анри. Не пытаясь помочь физически, он смотрел на меня внимательным взглядом.

— Дело не в теле, месье капитан, — тихо произнес он с легким французским акцентом, обращаясь к Дубову. — Посмотрите на его глаза. Там пожар. Ему нужно выплеснуть то, что его сжигает изнутри.

И ведь француз был чертовски прав. Цепляясь за последнюю нить, мое сознание отсекало все лишнее. В голове осталась одна мысль, пульсирующая в такт боли: записать. Зафиксировать на бумаге хрупкую, гениальную и чудовищную идею, пока она не растворилась в тумане изнеможения. Эта мысль — единственное, что еще принадлежало мне в этом мире боли, — была моим спасательным кругом и точкой опоры. Мне нужна была минута покоя, чернила и клочок бумаги, чтобы вырвать ее из своего черепа и сделать реальной, прежде чем я окончательно провалюсь в беспамятство.

— К старосте… ведите, — выдавил я приказ.

Спорить они больше не стали. Практически волоком меня потащили по раскисшей от недавнего дождя улице к самой добротной избе в центре поселка. Мир плыл перед глазами, распадаясь на дрожащие пятна: темные срубы, испуганные лица в щелях ставен, мутное закатное небо. Голоса доносились будто через толщу воды. Каждый шаг отзывался новой вспышкой боли. Краем глаза я замети, что и Анри не шибко то лучше выглядит. Это немного «радовало». Хорошо, что я не один такой.

Тяжелую, просмоленную дверь сотряс удар кулака Орлова. Этот стук прозвучал глухо и вызывающе. Через мгновение за дверью послышался скрежет тяжелого засова — звук, говоривший о недоверии к миру больше, чем любые слова. Дверь нехотя приоткрылась, выпустив наружу полоску теплого света и густой запах дыма. На пороге выросла стена в человеческий рост: мужик с окладистой, тронутой сединой бородой и хмурыми, глубоко посаженными глазами, сжимавший топор.

— Чего надо, служивые? — пробасил он. Тяжелым, недобрым взглядом он окинул нас, задержался на моей физиономии, но это, казалось, лишь укрепило его во враждебности. Для него любой мундир был предвестником беды: рекрутчины, реквизиции, новых податей. — Постоя у нас нет. Самим жрать нечего. Уходите с миром, пока беды не наделали.

Я попытался что-то ответить, но язык не слушался. Тогда рыкнул Орлов.

— Староста — ты? — спросил он хмуро. — Командир наш… нездоров, и люди на пределе. Пусти на ночь, а поутру уйдем. Не обидим.

Презрительно хмыкнув, староста окинул взглядом сперва Орлова, затем Дубова. И тут дрожащий свет лучины, выхватив из полумрака детали наших мундиров, упал на его лицо. Зеленое сукно, алое, как кровь, обрамление воротников и обшлагов… В этой глуши, измученной войной, этот знак был понятнее любого герба.

Лицо старосты преобразилось с невероятной скоростью. Враждебность и упрямство испарились, сменившись почтительным изумлением. Глаза его расширились, рот приоткрылся.

— Преображенцы! — выдохнул он, и слово это прозвучало почти как молитва, произнесенная на пороге преисподней. — Сами… Государевы люди…

Топор выскользнул из его ослабевшей руки и с глухим стуком упал на порог. Мужик неловко бросился его поднимать, и суетливо, словно совершил страшное святотатство, прятал его за спину.

— Проходите, ваше благородие! Господа офицеры! — забормотал он, кланяясь так низко, что борода коснулась колен. — Милости просим, не побрезгуйте! Марфа! — рявкнул он вглубь избы. — Живо, все что в печи — на стол! Гости-то какие!

Распахнув дверь, он впустил нас в тепло. Вряд ли в поселке будет место хотя бы до сотни моих людей, но кому-то повезет. Волна горячего воздуха, пахнущего свежеиспеченным ржаным хлебом, сушеными грибами, терпким зверобоем и чем-то неуловимо уютным, ударила в лицо. Контраст с сыростью снаружи был так резок, что мне даже полегчало. Меня осторожно усадили на широкую лавку в красный угол, под темные, строгие лики икон. Откинувшись спиной на теплую, пахнущую смолой бревенчатую стену, я на секунду прикрыл глаза, проваливаясь в спасительную темноту. Боль отступила, приглушенная этим внезапным покоем. Краем уха я ловил суету старосты и тихий переговор офицеров: Орлов по-хозяйски осматривался, Дубов держался отстраненно, а Дюпре с любопытством разглядывал непривычную утварь.

Когда я вновь открыл глаза, мир обрел относительную четкость. Просторная и бедная горница содержалась в безупречной чистоте. Дрожащий огонек лучины выхватывал из полумрака тяжелый дубовый стол под домотканой скатертью, прялку в углу, связки лука под потолком. Живительное тепло от остывающей печи начало пробираться сквозь мокрый мундир, вызывая мучительный зуд, но одновременно возвращая телу жизнь. Мой затуманенный взгляд бесцельно скользнул по этому простому, мирному убранству и замер.

В тени у большой, жарко натопленной печи, на низкой скамье, сидел человек. Высокий, костлявый старик с седоватой бородой, одетый в простую темную рубаху. Он сидел, положив на колени большие, узловатые руки, и молча смотрел на меня. Во взгляде не было ни страха, ни подобострастия, как у старосты. Эдакое спокойное, глубокое узнавание и что-то похожее на сочувствие.