Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 4

О как заговорил. Двигатель внутреннего сгорания. Здесь, в 1707 году, сформулированный на языке идей своего времени. Мой разум, зацикленный на боли, мгновенно переключился на привычную работу.

— Думал, месье Дюпре, — прохрипел я, с трудом ворочая пересохшим языком. — Идея красива. Но упирается в три неразрешимые пока проблемы. Первая — топливо. Нужна летучая, равномерная смесь паров и воздуха, а не «испарения». Вторая — воспламенение. Как поджечь ее в нужный момент с точностью до доли секунды, да еще и сотни раз в короткий промежуток времени? Третья и главная — материалы. Мгновенная вспышка создаст давление и температуру, которые превратят любой наш цилиндр в рваный кусок металла. Для этого нужна сталь, способная выдержать тысячи таких ударов. Мы пока не умеем ее делать. Это технология следующего века. Хотя, если постараться, последнее еще можно решить.

— Но ведь можно применить внешний источник жара! — не унимался он, увлекшись. — Например, какую-нибудь трубку из прочного металла, раскаляемую снаружи горелкой. Она будет воспламенять смесь при сжатии. А в качестве топлива — испарения из угля. В академиях Парижа сейчас обсуждают подобные проекты!

— Слишком громоздко и опасно, — отрезал я. — Но мысль верная. Когда-нибудь мы к этому придем. Когда научимся управлять не только паром, но и самим огнем.

Он втянул меня в спор, заставив забыть о ноющей спине и думать о будущем. Боль никуда не делась, отошла на второй план, превратилась в фоновый шум. Главное — поиск оптимального решения — вновь вышло вперед. Мы спорили о преимуществах гидравлики перед механикой, о коррозии котлов, о перспективах оптики в артиллерии. И с каждым вопросом, и моим ответом возвращалась ясность мысли. Хитрый лягушатник. Он лечил меня единственным доступным ему способом — интеллектуальной провокацией. Заставлял быть инженером, а не страдающим куском мяса. И, чтоб его, это работало.

К исходу четвертого дня наш марш выродился в механическое, почти бессознательное движение. Можно было бросить все и малым отрядом скакать, но Государь опасался, что я не успею вовремя собрать людей с Питера или Москвы (хотя он и отправил гонцов к Брюсу). С другой стороны, из таких загнанных воинов — бойцы не ахти. Люди и лошади действовали на автомате, подчиняясь въевшемуся в подкорку ритму: скачка, короткий привал, снова скачка. Боль стала фоном, частью существования, как ветер в лицо или скрип седельной кожи. Посреди этой монотонной агонии наши споры с Дюпре из простого отвлечения превратились в единственный спасательный круг для сознания, тонущего в усталости.

— Генерал, я размышлял о вашей идее железной дороги, — заговорил он однажды, когда мы медленным шагом пересекали широкую, унылую равнину. — Замысел грандиозен. Однако позвольте задать вопрос, над которым бьются лучшие умы Королевской академии. Металл, как известно, расширяется от жара и сжимается от стужи. Как вы намерены решить эту проблему?

С хитрецой глядя на меня, он подкидывал задачу из высшей инженерной лиги своего времени. Спина горела огнем, правда мозг уже ухватился за знакомую проблему.

— Думается надо использовать рельсы из особого, ковкого железа, которое меньше подвержено гулянию от температуры, — продолжил Дюпре, предлагая свое решение. — Это наверняка дорого, зато надежно.

— Ваш метод, месье, разорит империю, — ответил я, морщась от очередного толчка, впившегося в поясницу. — Мы пойдем другим путем. Оставим между концами рельсов небольшой зазор, а стыки на разных сторонах пути сместим относительно друг друга. Удар получится поочередным, и его погасит сама повозка.

— Зазор? — удивленно приподнял он бровь. — А дерево под рельсами не сгниет от дождей? Крепления ослабнут, и весь путь пойдет волнами!

— Не сгниет, если его правильно подготовить, — парировал я, входя в азарт. — Перед укладкой каждую шпалу… кхм… — вот так и проваливаются «попаданцы», — мы будем вываривать в котлах с горячей смолой и каменноугольным дегтем. Этот состав, как яд, убьет любую гниль, закупорит поры. Такая шпала пролежит в земле полвека. Такой метод дешевле вашего в тысячу раз. И долговечнее. Между прочим этот проект придумали в Инженерной Канцелярии, вернее, поддерживали автора сего изобретения.

Дюпре на мгновение умолк, прокручивая в голове новую концепцию. Там, в его мире, проблему решали лобовой атакой — использованием дорогого, «вечного» материала. Я же предлагал обойти ее с фланга: заставить дешевый материал стать «почти вечным» с помощью химии.

— Изящно, — признал он. — И дьявольски практично.

На другом участке пути, когда наш авангард замер перед широкой, топкой низиной, заросшей камышом, Дюпре нашел новый повод для спора.

— Ваши «Бурлаки», месье генерал, здесь утонут, — констатировал он. — Во Фландрии, чтобы проложить дорогу через топи, мы строим сложные системы дамб и каналов, осушая землю. Это занимает годы, зато создает вечную дорогу.

— У нас нет годов, месье, — отрезал я, вновь отвлекаясь от боли. — Мой метод позволяет пройти болото за день. Мы не будем его осушать. Мы построим мост прямо поверх трясины.

— Мост? На такой почве сваи не удержатся!

— А нам не нужны сваи. Впереди инженерного батальона пойдут те, кто уложат на землю хворост и слой песка. За ними рабочие, по специальным направляющим, будут быстро укладывать заранее заготовленные секции гати из толстых, просмоленных бревен. Прошла колонна — секции так же быстро разбираются и везутся вперед. Для рек — понтоны. Ящики из дерева, обтянутые просмоленной тканью и покрытые моим «резиноидом». Легкие, как лодка, и прочные, как бочка.

Он снова замолчал. В его глазах шла работа мысли: он оценивал, взвешивал. Он предлагал классические, европейские решения — сложные, дорогие, требующие десятилетий. Я же, раз за разом, подсовывал ему «варварские» по своей сути, но предельно эффективные и быстрые альтернативы. Это была не просто дуэль инженеров, а столкновение двух промышленных философий: европейского совершенства против русского масштаба и скорости. Закончив объяснение, я едва не застонал — говорить было легче, чем дышать.

Ехавшие рядом Орлов и Дубов слушали наши споры с открытыми ртами. Для них, привыкших мыслить категориями сабель и пороха, наш разговор звучал как откровение из иного мира. Их командир, измученный до предела, прямо в седле, на ходу проектировал мосты, прокладывал дороги и изобретал машины.

Я же поймал себя на мысли, что Дюпре нельзя будет отпускать из России, слишком много он уже узнал. Поэтому теперь придется ему полюбить нашу необъятную. Какая злая ирония — хотел помочь, отвлечь от боли, а попал в ситуацию «невыездного».

К исходу шестого дня мир сжался до трех вещей: свинцового неба над головой, спины впереди идущей лошади и боли, ставшей неотъемлемой частью меня самого. Мы превратились в призраков. Люди не разговаривали, лошади шли, опустив головы, спотыкаясь на ровном месте. Корпус был на пределе.

Привал у безымянной степной речки стал короткой передышкой перед новым рывком. Речка оказалась гнилой — стоячая, затянутая ряской вода с запахом тины. Выбирать не приходилось. Спрыгивая с седел, люди валились на мокрую траву, не в силах сделать и шага; кто-то, зачерпнув шлемом мутную воду, жадно пил, не замечая ни вкуса, ни запаха.

Один из молодых драгун, едва успев сделать несколько глотков, согнулся пополам. Его тело выгнулось в жестоком, неконтролируемом спазме, и на глазах у всего отряда драгуна вывернуло наизнанку. Обыденная, уродливая изнанка походной жизни. Большинство измученных солдат отвернулись, кто-то сочувственно покачал головой, кто-то сплюнул, боясь подхватить заразу. Орлов подошел и по-отечески хлопнул парня по спине, помогая ему прокашляться.

И тут меня осенило. Внезапно все звуки — хрип драгуна, фырканье лошадей, тихий говор — отступили на задний план и смолкли. Боль, сверлившая спину, — исчезла. Усталость испарилась. Тревога за Игнатовское, за Алексея, за исход всей авантюры — все просто перестало существовать.

Мой мозг отсек лишнее. И в этот миг в голове сошлись все шестеренки. Теперь я знал, как заставить сдаться крымские крепости. Я придумал как взять Крым малой кровью.