Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 3

Я молчал. Да и какие слова здесь уместны? Я просто смотрел на этого огромного человека. Никогда не думал, что проникнусь такой симпатией к этой исторической личности. И это с учетом того, насколько я уважаю его как Государя. Великий — не зря он так вошел в историю.

— Я справлюсь, Государь. Или умру, — просто сказал я.

— Не смей умирать, — отрезал он. — Ты мне еще живой нужен.

Он повернулся и протянул мне руку, я крепко ее пожал. В этом рукопожатии был безмолвный договор двух союзников.

— Теперь иди, — сказал он, отворачиваясь к реке. — У тебя мало времени.

Я развернулся и пошел обратно к шатру, не оглядываясь. Один из нас, Молот, остался на юге, чтобы сокрушить внешнего врага и прикрыть тыл. Другой, Наковальня, устремлялся на север, чтобы принять самый внутренний удар. Вот такой парадокс.

Глава 2

Рассвет над Перекопом выдался хмурым и суматошным. Вместо долгих сборов и прощальных речей — лихорадочная, организованная спешка под эхо отданных ночью приказов. Мой летучий корпус — две тысячи лучших драгун и сотня игнатовских преображенцев — уже замер в строю живой стальной рекой, готовой к броску. Нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади, выдыхая облачка пара; драгуны молча проверяли подпруги; офицеры вполголоса отдавали последние распоряжения. Каждый в этом строю нутром чуял, что это не обычный поход, своеобразная гонка наперегонки со смертью.

У входа в штабной шатер я застал Государя. Он машинально теребил пальцами медную пуговицу на мундире, и смотрел на север, туда, куда нам предстояло уйти. Он явно не спал ночью. Однако в напряженно сведенных бровях не было и намека на слабость. Он был готов к своей части работы.

— С Богом, Петр Алексеевич, — произнес он, не оборачиваясь.

Я уже хотел ответить, попрощаться и сесть в седло, как из полумрака шатра шагнула еще одна фигура: Анри Дюпре. Француз выглядел так, словно не спал неделю — камзол помят, под глазами круги, — но держался с несгибаемым достоинством человека, идущего ва-банк. Проигнорировав меня, он сделал несколько быстрых шагов и, склонив голову, остановился перед императором.

— Ваше Величество, — его русский стал намного лучше, — дозвольте обратиться с дерзновенной просьбой.

Петр медленно повернулся. В его взгляде читалось выжидательное внимание.

— Говори, франк.

— Прошу вас, Государь, отпустите меня на север с генералом Смирновым, — Дюпре выпрямился, глядя на Петра. — Враг, что идет на Игнатовское, — он европеец. Будь то швед, австрияк или сам дьявол в немецком мундире, он мыслит так, как учили мыслить меня. Его логика — геометрия Вобана и хитрость версальского двора. Я смогу предугадать его шаги, понять его замысел там, где русский человек увидит всего лишь бессмысленное варварство. Я буду полезнее там, Государь. Полезнее, чем здесь, ожидая осады, исход которой предрешен вашими пушками.

Дюпре замолчал. В наступившей тишине его слова звенели безупречной логикой делового предложения от специалиста, знающего себе цену. Он предлагал в качестве оружия свой мозг. Несколько долгих секунд Петр буравил его взглядом, затем перевел его на меня. Я не произнес ни слова — только чуть заметно склонил голову в знак согласия. Этого оказалось достаточно.

— Что ж, — усмешка тронула губы Государя, когда он вновь повернулся к французу. — Разумно. Очень разумно. А я уж думал, ты тут корнями к нашей казне прирос. Иди. — Он махнул рукой в сторону моего корпуса. — Только смотри, франк, докажи, что не зря хлеб мой ешь.

Не скрывая облегчения, Дюпре поклонился и торопливо отошел к ожидавшим его лошадям — подготовился загодя.

Я повернулся, чтобы сесть в седло, но тяжелая рука Государя легла мне на плечо. Остановив меня, он устремил взгляд на юг, туда, где за выжженной степью лежал Крым.

— Ты там, на севере, разберись… — задумчиво проговорил он, словно сам себе. — А потом придумай, как взять Крым без большой крови. Ты же у меня не простой инженер.

В его голосе звучала такая абсолютная, почти детская вера в мои безграничные возможности, что вся система моих внутренних расчетов дала критический сбой. Вероятность успеха только что свалилась в отрицательные значения. Он ждал от меня чуда, который перевернет мир. Но всему есть предел. Это задание точно мне не по плечу.

— Я не волшебник, Государь, — глухо ответил я.

Единственное, что я мог сказать. Признание, которое он, кажется, даже не услышал — лишь коротко кивнул своим мыслям и отпустил.

Я вскочил в седло. Справа уже сидел Дубов, слева — Орлов. Чуть поодаль, на незнакомой ему казачьей лошади, неуклюже устраивался Дюпре.

— Трогай! — сорвался мой голос на хрип.

Команда волной прокатилась по рядам. Две тысячи клинков одновременно вышли из ножен, сверкнув на сером утреннем солнце. А затем земля содрогнулась. Грохот тысяч копыт был как рокот землетрясения. Подняв тучу пыли, летучий корпус устремился на север. Гонка началась.

Первый день, пролетевший на адреналине, сменился вторым. Боль, зародившись в пояснице, огнем поползла по ногам, превратив их в два бесчувственных, агонизирующих куска мяса. К вечеру третьего дня я уже не сидел в седле — я сросся с ним в единый страдающий организм. Каждое движение лошади отзывалось в теле тысячей иголок. Кожа на внутренней стороне бедер покраснела, а мышцы, о существовании которых я и не подозревал, свело в узел.

Держался я на чистом упрямстве, вцепившись в луку седла до побелевших костяшек. Нельзя было позволить себе ни стона, ни жалобы. Вокруг — люди, для которых такая скачка — ремесло, и любой признак слабости с моей стороны развеял бы в прах авторитет генерала, ведущего их в неизвестность. Им нужно было видеть перед собой несокрушимую волю. И потому, когда хотелось согнуться в три погибели, я выпрямлял спину. Когда хотелось выть — отдавал команды спокойным голосом.

Наш корпус превратился в живой механизм, подчиненный одной цели — скорости. Мы неслись по степи, не разбирая дороги, оставляя позади редкие хутора и пересохшие речушки. Короткие привалы — только чтобы сменить взмыленных лошадей из запасного табуна да проглотить кусок твердого, как камень, сухаря. Люди осунулись, почернели от пыли и ветра. Их лица стали непроницаемыми масками, на которых застыла смертельная усталость. Днем все молчали, экономя силы, а по ночам у редких костров по отряду полз глухой, недовольный шепот. Я ловил обрывки фраз, тяжелые, косые взгляды. «Барон-демон», «гонит на убой», «спасает свои заводы, а на нас ему плевать». Они понимали суть этой гонки, но их солдатское нутро сопротивлялось безумному, изматывающему маршу.

Напряжение чувствовали и Орлов с Дубовым. Ночью, притворившись спящим у колеса полевой кухни, я услышал их тихий разговор у догорающего костра.

— Глянь на него, капитан, — пробасил Орлов, кивая в мою сторону. — Еле живой, а держится на силе воли. Бешеный. Зато я за таким хоть в пекло пойду. Знаю — выведет.

— Пока его шестеренки работают, у нас есть шанс, — прагматично отрезал Дубов. — А роптать в строю не позволю. Пусть молятся, что их ведет он, а не какой-нибудь чудо-генерал, который положил бы всех в первой же балке.

Когда силы, казалось, оставили меня окончательно, ко мне подъехал Анри Дюпре. Француз и сам едва держался в седле — аристократ, привыкший к каретам, страдал не меньше моего. Однако на его лице читалась трезвая оценка ситуации. Он, как никто другой, понимал: сломайся сейчас я, командующий, и весь поход захлебнется в бессмыслице.

— Месье генерал, — начал он, поравнявшись со мной. — Я размышлял о пределах вашей паровой машины. На ней было бы комфортнее передвигаться. Она гениальна в своей простоте, но ее сила зависит от громоздкого котла. Еще покойный месье Гюйгенс в Париже предлагал использовать для движения поршня силу пороха, однако его механизм был слишком медленным. А что, если пойти дальше? Использовать не порох, а горючие испарения, что поднимаются над хлебным вином? Заставить их вспыхивать прямо внутри цилиндра, толкая поршень с силой пушечного ядра?