Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 8

— Можно? — спросил он тихо.

«Пожалуйста — да. И чтобы не убирал.»

И я медленно и неуверенно кивнул. Шея стала жёсткой, и кивок пришлось выдавить. Это было не от страха. Страха не осталось. Было другое — чувство, что всё во мне не помещается. Грудь слишком мала, чтобы удержать дыхание, а мысли теснились в горле, мешая словам.

Он коснулся моего запястья.

Сначала — кончиками пальцев. Едва-едва.

Там, где кожа тоньше, где каждое движение бьётся в кость и сразу отдаётся в кровь. Там, где пульс бился — быстро, отчаянно, выдавая меня сильнее, чем слова.

Прикосновение было лёгким, но я почувствовал его так, словно ладонь легла не на кожу, а прямо внутрь. Не как у взрослых, когда хватают или проверяют, а казалось, он читал меня — медленно, построчно, как нотный текст пальцами, подбирая мелодию на слух.

Пальцы касались осторожно и уверенно, казалось, что он «смотрел» ими, а не глазами.

Потом он повёл их медленно вдоль вены. Один раз.

Так, что я успел почувствовать каждую линию и каждый миллиметр. Потом ещё. И ещё. Ритмично, отмечая пульс, который бился слишком быстро — один на двоих.

С каждым движением у меня появлялось чувство, что тело сжимается до этой точки в запястье. И что я больше не человек, а только кожа под его пальцами. Что всё остальное можно стереть: грудь, лицо, колени, дыхание. Оставить только эту точку, этот пульс, который он держал так, словно это было что-то живое и важное.

Я не пошевелился.

Рука осталась на колене, ладонью вниз, горячая и напряжённая. Он накрыл её своей ладонью. Тёплой, сухой и тяжёлой. На миг мнп показалось, что можно не сомневаться: она лежит там, где должна.

Тишина вокруг стала ещё гуще.

Я слышал его дыхание — неровное и глубокое. Оно начиналось где-то в плечах, проходило сквозь грудь и уходило вниз, под ткань рубашки. Я ловил его так же, как запах кожи — смесь табака, мяты, соли и чего-то тёплого, настоящего. Не парфюм, не маска. Только он.

И этот запах говорил мне то, чего не говорил никто: можно.

Можно сидеть рядом и не знать, как правильно.

И тут я понял, что почти не дышу. Воздух застревал в груди, становился плотным, не хотел выходить. Всё во мне сжалось до одного места — до запястья, где его пальцы держали мой пульс. Не мысли, не желание — одно это биение.

Он всё ещё держал моё запястье. Пальцы едва двигались, проверяя — не исчез ли я. Я боялся пошевелиться, боялся, что любое движение будет слишком громким. Даже дышал коротко, обрывками, чтобы не спугнуть.

И вдруг он поднял глазаи его взгляд задержался — близко, слишком близко.

Я почувствовал его теплое дыхание на щеке. У меня загорелись уши, я не знал, куда деть глаза. Хотелось и отвести, и не отводить.

Это было как ещё одно прикосновение, только мягче. Я сам не понял, кто из нас двинулся. Может, он. Может, я. Но в какой-то момент расстояния не осталось.

Его губы коснулись моих. Неловко и неумело.

Я дёрнулся, хотел отпрянуть, но не смог. Он тоже не углубил — только задержался, на секунду, две. Этого хватило, чтобы мир вокруг исчез.

Сердце стучало так громко, что казалось — он слышит. Колени подогнулись.

Пальцы дрожали под его ладонью.

А потом — всё закончилось. Он отстранился так же тихо, как приблизился. Даже не посмотрел — только сел обратно, выдохнул и провёл рукой по волосам.

Я остался сидеть.

Щёки горели, губы были сухие и чужие. Я не знал, что сказать.

Внутри всё кричало: «Хочу ещё. Вот прямо так же — и ещё», а снаружи я молчал.

Мурат взял яблоко, надкусил и, будто ничего не произошло, сказал:

— Здесь можно быть кем угодно. Но только пока молчишь.

Я дрожал, но не ушёл. Не знал, что должен — поцеловать его, убежать или рассмеяться. Я не представлял ничего. Только сидел и чувствовал ладонь на своей руке.

И от этого простого «ничего» внутри становилось тесно, как никогда.

Он не торопил. Не тянулся ближе. Не брал. А лишь был рядом.

Его ладонь на моей руке говорила без слов: я не боюсь тебя касаться, и если ты захочешь — можешь тоже.

И в тот момент я понял: страх не внутри.

Он не в теле, не в том, что я сейчас горю из-за лёгкого касания. Страх там, снаружи: в голосах взрослых снаружи, в газетах, на улице.

Здесь его нет.

В саду, которого нет на карте, никто не скажет, куда идти, что думать и как дышать.

Это место не существовало. Но я в нём был с ним. И моё тело это запомнило раньше слов. Вопреки им.

***

Ночью я лежал в своей комнате, уткнувшись лицом в подушку. Окно было открыто, и в него тянуло тяжелым запахом розмарина.

Я вытянул руку поверх одеяла и смотрел на запястье, проверяя есть ли там всё ещё его след.

Я не мог уснуть.

Каждый раз, закрывая глаза, видел не сад, не фонтан, а его руку и губы. Я думал: если завтра всё исчезнет, хотя бы это останется.

Пахло розмарином и яблоком от его пальцев; я глупо приложил запястье к щеке — казалось, так удержу.

И понял, в памяти осталось не лицо. А только пальцы — тёплые, прижатые к коже.

Сердце, торопящееся под ними. Ладонь, ставшая тяжёлой. И то, как я потом ещё долго держал запястье у губ, вдыхая его запах.

IV. Голоса без лиц

К концу сентября жара в Киринее спадала только к вечеру.

Но легче от этого не становилось. В доме стояла вязкая духота, как в кухне после долгой жарки: липко на шее, под футболкой зудело и кожа чесалась сама собой. Казалось, что вместе с этим воздухом что-то глухое и тяжёлое застряло внутри. Ты двигаешься, а оно тянется за тобой и ждёт, когда сорвёшься.

Мы с Муратом виделись ещё несколько раз.

Сидели на крыше, читая его стихи, гуляли во дворе, иногда в саду — и видимо это было слишком открыто, чтобы остаться незамеченным. Я ловил взгляды соседей, слышал, как шепчутся слуги.