Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 9

И однажды вечером понял: обо мне уже говорят.

В тот день я услышал голос отца ещё на лестнице. Он был в кабинете, дверь не закрыта до конца. Там сидели двое — один из его партнёров по банку и какой-то мужчина в сером костюме, с сигарой. Дым тянулся в коридор.

Я прижался плечом к косяку так, что дерево врезалось в кожу. Ногтём выковырнул занозу из лака — и тут же пожалел: вдруг услышат.

Отец не кричал. Он никогда не кричит. Но его голос звучал громче обычного и он ставил стакан так, что сслышали даже в дальнем коридоре.

— Это не позиция, — сказал он, ударив пальцами по столу. — Это глупость.

Партнёр кивнул. Второй мужчина перелистнул газету, зашуршала бумага.

— Мне не интересны мотивы, — продолжил отец. — Если мой сын рядом с этим мальчиком, он тоже под вопросом.

Он сделал паузу, налил себе чаю из маленького стакана. Глотнул, поставил на блюдце с таким стуком, что я вздрогнул.

— Я не потерплю, чтобы мою фамилию связывали с поэтами, курдами и дешёвой подпольщиной. Мы не они. Мы никогда не будем ими. И не надо мне про «он талантливый». Талант — это для газет. У меня — фамилия и счета, — сказал он, стукнув пальцами по крышке секретера.

Я спрятался в тени, у двери, и стоял, не двигаясь. Коридор был душным, каждый вдох давался с усилием. Сердце билось ниже груди, где-то в животе. Ладони вспотели, пальцы скользили по стене.

Шаг влево — и пол заскрипит. Шаг вправо — и стеклянная вставка выдаст моё лицо. Я стоял как в капкане: плечи затекли, колени дрожали, дыхание сбивалось на короткие рывки.

Голос отца стал тише.

Разобрал не всё, но главное услышал: «Слабость заражает. Будешь рядом — такой же. В моём доме предателей не будет. Я сыновей не для этого растил».

Я вжал ладони в стену. Спина покрылась липким потом. Сердце то толкалось вверх к горлу, то проваливалось вниз. Казалось, сейчас он выйдет и найдёт меня здесь — и я не смогу ничего ни сказать, ни оправдаться.

Только стоять, глотая сухой воздух.

Минуты тянулись так долго, что пальцы свело от напряжения. Я сжал ладонь до боли, и только тогда понял, что могу двинуться. Медленно, стараясь не скрипнуть половицей, я выбрался из коридора и пошёл вниз. Но даже когда голос отца стих, напряжение никуда не делось.

Внизу послышался шум — это была кухня. Там всегда говорили свободнее: знали, что хозяева слушают редко.

Оттуда тянуло жаром и кориандром; в духовке щёлкнул термостат, в раковину звякнула ложка и кто‑то из слуг шлёпнул тесто о стол.

Главная там была Фатма-аба — экономка.

Седая, с тугим платком, она знала про наш дом больше, чем мы сами. Могла распоряжаться, кого отпустить в город, а кого нет и кому что сказать. Остальные слушались её.

— Этот Мурат — зачинщик, — сипло сказала Фатма‑аба и скользнула по мне быстрым взглядом — отметила и отвернулась. Остальные переглянулись, сделав вид, что меня нет.

— Ага, — хмыкнул садовник, налегая локтем на стол. — Пишет за курдов. Говорят, его заметили на собрании у ворот университета.

— Не только, — вмешалась молодая кухарка. — Я сама видела: с женщиной из Никосии. Подписи собирали.

Повисло молчание. Кто-то чиркнул спичкой. В тишине треск огня прозвучал слишком громко.

— А у того парня из Лефкоши нашли брошюру, — добавила она уже тише. — Почерк тот же. Его.

— Он всё им раздаёт, — подхватила Фатма-аба, — тихо, как собачий хвост виляет. А потом исчезает.

Садовник поджал губы:

— Сейчас такие — опаснее, чем пули. Пулю хотя бы видно, а слово — нет.

Я стоял у раковины.

Кувшин в руке скользил, ладонь вспотела так, что стекло прилипало. Я лил тонкой струёй и смотрел в завихрения, лишь бы не поднимать глаза. По спине скатилась липкая капля пота, майка липла к лопаткам.

Хотел сказать: перестаньте говорить про него так. Про моего. Но лил воду и молчал.

Я даже боялся пошевелиться, даже вытереть ладонь о брюки — вдруг кто-то заметит, что я слишком напряжён.

Они сидели, переговаривались между собой, делали вид, что меня нет. И я сам делал вид, что меня нет.

От этого становилось только хуже: хотелось исчезнуть по-настоящему.

***

Вечером я услышал лёгкий стук. Сначала подумал — птица. Потом второй, третий. Камешек отлетел от стекла и покатился вниз по подоконнику.

Я выглянул.

Под домом стоял Мурат. Голова запрокинута, взгляд прямо на меня. Рубашка тёмная, рукава закатаны. На плече — старая стёганая сумка с вытертым ремнём. Он держал её не как обычно, на весу, а прижал к боку, боясь отпустить.

Я спустился.

На улице пахло сыростью и горячим камнем, который ещё не остыл после дня. Он ждал у ворот, босым носком чертил по плитке.

— Ты долго, — сказал он тихо. Голос звучал не так, как раньше: в нём не было ни привычной насмешки, ни лёгкости.

Улыбки не было тоже.

Глаза его изменились — как-то отдалились что ли. Я смотрел и понимал: туда я не дотянусь.

Я заметил сумку снова. Внутри что-то глухо стукнуло, когда он поправил ремень. Не бумага. Не еда. Что-то тяжелее.

— Пойдём, — сказал он.

Я только кивнул.

Мы молчали. Он пошёл первым, шагал быстрее, чем обычно. Я шёл следом, в полушаге, стараясь ставить ступни точно в его следы. Слышал, как шуршит подошва по плитке, и каждый раз, когда сумка на его плече качалась, внутри глухо ударялось что-то деревянное.

Мы дошли до сада.

Запущенный угол монастыря встречал сыростью и запахом старого мха. Воздух был тяжёлый и влажный. В горле першило, по спине стекала тёплая капля, и я не знал — от жары это или от того, что он рядом. Ветви в тёмном углу низко склонялись.