Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 6

— О чём? — спросил я, тише, чем собирался.

Он помедлил. Выдохнул в небо, и след дыма рассыпался, не дойдя до ветки.

— О том, кто ты. Что тебе можно. И с кем ты хочешь читать стихи.

Я отвёл взгляд, слишком быстро. Смотрел вниз — на его кеды и на свои пальцы, которые сами собой сжимались и разжимались. От того, что он был рядом.

— Не знаю, — сказал я. Слова вышли глухо, почти в грудь. Я чувствовал, как носки упираются в камень, и пытался прижать пятку сильнее, чтобы не казалось, что я весь трясусь.

— Узнаешь, — сказал он. Теперь уже мягче. — Может, даже со мной.

«Со мной. Моё сердце это слово утащило и спрятало.»

Я покраснел.

Он встал, потянулся всем телом. Плечи хрустнули. Потом снова сел, ближе. Его колени невесомо коснулись моих.

Я не отодвинулся.

Он провёл быстро пальцами по моему колену. Потом — по воздуху между нами.

Я задержал дыхание. Внутри всё горячо от того, что он сделал это так просто, без напряжения, а у меня сердце стучало, как будто я бежал по лестнице.

Я смотрел на его руки и не мог отвести глаз. Они двигались как у музыканта: точно и каждая линия — как нота. Даже воздух под пальцами казался другим, живым.

Я почувствовал, что у меня внутри что-то дрогнуло — «ещё немного и я сдамся»

— Ты играешь? — вырвалось у меня быстрее, чем я успел подумать.

Он кивнул не сразу. Секунду держал паузу, раздумывая.

— Скрипка, — сказал просто. Потом добавил, не глядя: — Иногда в мечети. Иногда — в старом доме, где больше никто не живёт.

Я приподнялся на локтях, прислушался к интонации.

— Это… разрешают?

— Нет, — он коротко усмехнулся. — Но там хорошая акустика.

Мне захотелось спросить, что он играет. Очень. Я любил скрипку, даже когда-то сам пробовал, но к сожалению, у меня не было слуха. За деньги отца этого было не купить.

Но не стал. Побоялся, что скажет — «ничего». А мне было важно, чтобы было «что-то».

— Может, однажды мы напишем текст вместе? — неожиданно спросил он.

Я повернул голову. В полутьме видел только очертания — губы, локоть, обнажённый из-под закатанного рукава, и ногу, всё ещё едва касавшуюся моей. От этого «едва» внутри снова вспыхнуло куда сильнее, чем от сигареты.

— Вместе? — спросил я, и голос предательски зазвенел, будто мне снова было двенадцать.

Он кивнул. На лице — лёгкая усмешка, но в глазах я разглядел мягкость, которой не было днём.

— Ты скажешь — нельзя. Я скажу — можно.

Я сглотнул.

— А если это… — у меня пересохло во рту.

Он наклонился ближе, так что дым от его сигареты коснулся моей щеки.

— Опасно? — спросил он мягко. — Важное всегда царапает. Иногда — до крови.

Ветер качнул лист бумаги, тот самый, что лежал между нами на тёплом камне. Он дрожал, но не улетал.

Я смотрел на него. Бумажный мост от него ко мне. Шаг — и вниз.

Слова не приходили.

Я кивнул. Потом взял лист. Сложил его пополам, спрятал в карман.

Он хранился у меня долго. Между страниц ежедневников. Я доставал его дома в одиночестве. В лондонской библиотеке. В поезде. Между делами, где меня никто не видел. Перечитывал когда было особенно одиноко.

И когда много лет спустя Эммануил в интервью скажет: «Мне нравится писать с кем-то. Так через другого себя можно понять, кто ты есть», — я вспомню.

Эту ночь. Как я сидел, не зная, куда деть руки. Белый бумажный лист.

И запах кожи. Тёплой. Близкой. Ещё не тронутой.

Но почти.

Примечание к части