Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 5

Он выпрямился, перевёл взгляд на текст.

Мурат начал читать.

Его голос был ещё ниже, чем днём, с приглушённой хрипотцой, едва ощутимой. Он читал неторопливо, выбирая — что именно сказать наружу, а что оставить себе. Некоторые слова вытягивал длиннее, обволакивая их дыханием, других — едва касался губами.

Я не смотрел в лист. Не следил за строчками. Я смотрел только на его губы — мягкие, ссохшиеся от сигарет, иногда прикусывающие нижнюю в углу. Когда губы сдвигались, уголок дрогнет — и казалось, что он произносил не строчку, а моё имя, тихо, прямо в кожу.

«Я хотел, чтобы говорил ещё. Не смотри так, нельзя».

Я поймал себя на том, что тоже прикусил губу — и быстро отпустил.

Горячий воздух уже был не от ночи — от него. Голос тянулся медленно, заполняя пространство между нами. И чем дольше я слушал, тем сильнее чувствовал — в груди поднимается что-то странное, и становится слишком мало места для дыхания.

Я боялся пошевелиться: любое движение казалось слишком громким. Колени сами норовили сдвинуться ближе, я тут же одёргивал их.

Пальцы царапали край камня, ноготь оставлял белые следы.

Хотелось дотронуться — хоть до бумаги, хоть до его руки, — но я вжимал ладони в плитку, будто от этого зависело, останусь ли я на месте. Казалось, что стоит сдвинуться на миллиметр — и он услышит меня громче, чем собственное чтение.

Слова проходили сквозь меня, и я ловил каждое дрожание в его голосе. Сердце билось неровно, с перебоями, и всё внутри щекотало и сжималось, как перед падением. Я не знал, куда деть это чувство.

Он не читал — он пил эти строки. И мне казалось, что даже не столько для меня, сколько за меня. Я сидел, глупо разинув рот, и ловил дыхание, которое было чужим и своим одновременно.

И от этого внутри всё сжималось и горело — так, что невозможно было отличить жар вечера от жара под кожей. В груди вдруг шепнулось: мой. Я испугался этого слова и спрятал его глубже.

Текст был простой, почти голый. В нём говорилось о городе.

О страхе, который подбирается. Что язык отнимают не приказами, а мелочами: насмешкой и едкими шутками в газете, чужим смешком на улице, кривым взглядом за спиной. И стыд вырастает раньше, чем желание.

Как в школах говорят «не смотри туда», а в газетах пишут «такое у нас не бывает». Как на семейных ужинах темы заминают до сухого кашля. Как в голосе отца слышится предупреждение даже там, где должно быть обычное «как дела».

Как мать, поправляя воротник, может сказать всё — одним движением руки, которое означает: убери себя, спрячь.

И главное — о том, как нас учат не касаться. Ни руками. Ни даже глазами. Будто бы сами взгляды уже могут быть преступлением.

Я слушал — и чувствовал, как слова липнут ко мне. Они тянулись по коже, обволакивали грудь, пробирались под ворот, к самому горлу.

Я сглотнул, и звук показался слишком громким. Захотелось прикрыть рот рукой, но я боялся пошевелиться. Ладони взмокли, я сжал их в кулак, чтобы Мурат не заметил.

Где-то внутри шёл гул.

Внутри было тесно, как в самой душной комнате, где не открываются окна. Потому что в его голосе звучало именно то, чего я боялся больше всего: что молчание — не мой выбор, а выученная поза.

Он дочитал.

Бумага в его пальцах дрогнула. Небольшая пауза — я сглотнул.

— Тебе… не страшно писать такое? — спросил я. Голос сорвался, прозвучал тоньше, чем хотелось.

Он повернулся.

На этот раз не как тогда на балконе, не сверху вниз.

Прямо.

В лицо. В зрачки.

— Страшно, — сказал он. — Но если не писать, будет только хуже.

Я машинально кивнул и в горле всё пересохло. Хотелось пить. Хотелось уйти. Остаться.

— Отец бы убил меня, если бы узнал, что я это читаю, — выдохнул я.

Мурат усмехнулся. Он даже не удивился.

— Может, поэтому ты читаешь это со мной, а не с ним.

Я хотел что-то ответить и раскрыл рот, чтобы оправдаться, но язык прилип к нёбу. Вышло только короткое «я…», и всё.

— Не извиняйся, — перебил он. Голос стал твёрже. — Здесь никто не извиняется. Только делают вид, что не слышали.

Снизу поднималась густая вечерняя жара, настоявшаяся на пыли и травах.

Цикады трещали сбившимся ритмом. Воздух был тяжёлый, сладкий, отдающий гниением переспелых лимонов. Всё, что днём казалось живым, теперь начинало испаряться — жар тянулся даже из стен.

Мы сидели на краю крыши. Близко, но не касаясь. Между нами оставалось что-то вроде тени.

Мурат достал ещё одну сигарету, щёлкнул зажигалкой, задержал огонь — и вдохнул, медленно, почти лениво. Потом повернулся ко мне, протянул сигарету двумя пальцами. Смотрел не в глаза, а куда-то на щеку.

Я не курил. Никогда.

Но взял.

Пальцы скользнули по его. Чуть-чуть. Он не убрал руку,

Я поднёс сигарету к губам, втянул дым. Слишком резко. В горле обожгло. Я закашлялся, согнулся, уткнувшись подбородком в грудь. В лёгких — вспыхнул металл.

Глаза заслезились, и я моргнул так резко, что даже ресницы слиплись. Хотелось вытереть, но руки дрожали.

Мурат рассмеялся. Низко. Тепло.

— Тебе ещё рано быть поэтом, — сказал он. Голос мягко задел ключицы и тепло от слов прошлось по коже.

— Может, — выдохнул я, отдавая ему сигарету и всё ещё чувствуя жар во рту. На языке стоял привкус железа, и хотелось спрятать лицо ладонью.

Он затянулся снова, легко. Для него дым был продолжением дыхания. Откинулся на локти, полуповернувшись ко мне, и курил так, как если бы говорил без слов: мне некуда спешить, я уже знаю, где сижу.

— Но не рано думать, — добавил после паузы.