Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 3

Слева — терраса соседей.

Низкий дом с пустым балконом. Белая штукатурка выцвела, по краю бежала тонкая трещина.

Дом принадлежал двоюродной тёте, которая большую часть года жила в Анкаре. На балконе не было ни растений, ни даже стула.

Пустота.

Сначала я не заметил.

Потом боковым зрением уловил: качнулась простыня, серая, с узором, висевшая на верёвке между стеной и трубой. На простыне — светлое пятно. Солнце пробивалось сквозь складку и рисовало эллипс. В этом пятне мелькнула человеческая тень.

Я приподнялся, вглядываясь.

Он стоял боком, с книгой в руке и сигаретой, слегка опершись о перила.

Книга была толстой, с красной обложкой, загнутой на углу. Он держал её небрежно своей смуглой рукой с длинными пальцами. Не как у моего брата и не как у отца.

Тоньше.

Сигарету он держал непривычно, не между указательным и средним, а иначе — казалось, что это и не сигарета вовсе, а скрипичный смычок.

Когда он перелистнул страницу, я заметил, как показалась кость под запястьем.

Линия была чистая, почти напряжённая. Такие бывают у людей, которые знают, как держать инструмент. Я подумал: «а может, что-то другое», но не смог придумать что.

Он прижал страницу пальцем. Снова затянулся.

И вдруг — пристально посмотрел на меня.

Я сразу отвёл глаза.

Щёки вспыхнули, и я не знал, видно ли это через полумрак коридора. Пот стекал по спине, майка тянулась на коже, я дёрнул ворот.

Мне показалось, что я выгляжу глупо. Что он видит — что я весь красный, как мальчишка, а не как сын фамилии.

Сердце ударило как-то глупо — в живот. Я не знал, куда себя деть.

Сделал вид, что смотрю в книгу, хотя и не видел ни слова.

Потом — медленно, почти с вызовом — вернулся к нему. Взгляд в взгляд.

Он всё ещё смотрел.

Но теперь — с лёгкой улыбкой уголком губ. Казалось, мы оба участвовали в каком-то тайном диалоге, о котором я не догадываюсь.

— Ты выглядишь весьма скучающим — сказал он.

Я сначала даже не понял, он мне это или кому-то ещё, но никого рядом не было. Только я, книга, и он.

— Я учу, — тихо ответил я.

И тут же пожалел, что сказал так глупо. Можно было придумать что-то умнее. Но слова всегда застревали у меня в горле, и выходило вот это.

Он поднял бровь.

— Это тоже звучит скучно. Что — учишь?

— Микроэкономику. — промямлил я.

— О. Слова с приставками всегда выглядят солидно. Особенно в жару.

Я покраснел, думая, что он смеётся надо мной. Но в его голосе не было злобы, только игра.

Турецкий у него звучал иначе: не чистый, с тенью чужого произношения.

Я не мог понять — то ли Стамбул, то ли совсем другая страна. Голос низкий, с мягкой нотой, будто прохладная вода из глиняного кувшина.

Тогда я не понимал, что этот чужой голос окажется тем, что я запомню сильнее всего из того лета.

Я закрыл книгу и встал, подходя к дверям.

— Тебе жарко? — спросил я.

Он усмехнулся.

— Всем здесь жарко. Кроме Аллаха. Но он давно не заходит.

Он кивнул на сад.

— Видишь, как высох виноград? Это знак.

Я посмотрел туда, куда он указывал. На железной решётке, вьющейся по стене, висели высохшие, чёрные грозди.

— Это не знак. Это только жара, — сказал я и тут же почувствовал, как по спине скатилась липкая капля пота.

Он приподнял голову, и посмотрел сквозь меня — в сторону, где раскалённый воздух дрожал над плиткой. Затянулся, щёлкнул пеплом.

— Всё может быть жарой. Или знаком, — выдохнул он, и дым прошёл мимо моего лица, оставив резкий, сухой запах. — Зависит от того, хочешь ли ты что-то почувствовать.

Он снова затянулся. Я заметил, как пальцы дрогнули.

И снова — молчание. Длинное.

Я смотрел, он — на меня.

Он что-то собирался сказать, но не сказал.

— Ты живёшь здесь? — наконец спросил он, прищурившись.

Голос был ниже, чем я ожидал. Не мальчишеский. Он говорил вбок, лениво, не встречаясь со мной глазами.

— Да, — ответил я. Горло пересохло. Я переставил ноги, боясь, что заметно, как колени дрожат.

Мне хотелось выглядеть серьёзным. Мужчиной. Но внутри я чувствовал себя школьником, которого застали с дневником.

— Богатый дом. — потянул он, оглядываясь вокруг.

— Я не выбирал. — буркнул я в ответ.

Он кивнул. На мгновение солнце скользнуло по его щеке, легло на воротник.

Потом — короткая усмешка:

— И это — честный ответ.

Он положил книгу на перила, развернул её корешком ко мне.

Nazım Hikmet. Поэт. Коммунист. Заключённый.

Моя бабушка бы плюнула. Или перекрестилась — на турецкий манер, кулаком по сердцу.

Я запомнил красную обложку, тонкие швы на рубашке и тень от простыни, скользнувшую по его щеке. И ещё палец на странице — с коротким бликом под ногтем.

Запомнил, как он кивнул и сказал:

— Я Мурат.

Голос у него был низкий и в нём сквозила какая-то лёгкая насмешка.