Кореец (СИ) - Ледов Вадим - Страница 17

— А куда мы идём? — поинтересовалась Наташа. В её голосе звучала та особенная московская интонация, мягкая и музыкальная, которая почти исчезнет в моем будущем, уступив место более резкому, рубленому говору.

— Мне всё равно, — ответил я. — А куда ты хочешь?

— Не знаю… Мне казалось, ты сам что-нибудь придумаешь. Я не против где-нибудь посидеть.

Я оглядел улицу. Было несколько вариантов — кафе-мороженое на углу, кинотеатр «Ленинград», где крутили «Белое солнце пустыни», или просто прогулка по Ленинградскому парку. Но какое-то наваждение, смесь молодых гормонов Михаила и циничных расчётов старого Марка, толкнуло меня сказать:

— Можно зайти ко мне.

— К тебе? — Наташа смутилась, прикусив нижнюю губу, и на щеках проступил румянец, делая веснушки ещё заметнее. — Даже не знаю. Это удобно?

В этот момент я понял, что совершаю ошибку. Эта девочка была чиста и наивна, как утренняя роса. В моём прошлом, в циничных двухтысячных, такое приглашение воспринималось как должное. Но здесь, в 1969-м, это был почти вызов приличиям. И всё же она не отказала — либо из любопытства, либо из нежелания обидеть.

Когда мы ехали на трамвае, я втирал ей, что мне, как выдающемуся спортсмену выделили отдельный блок в общаге и обещали квартиру.

— Ого! — восхищалась она. — Ты не только командуешь музыкантами, а еще и выдающийся спортсмен! Да на тебе знак качества ставить негде! Достойна ли я?

— Достойна, достойна, — успокаивал я её.

Надо сказать, что наша спортивная общага была весьма либеральна в отношении посещений и до 23 часов, там шлялись туда-сюда все кому не лень.

Вскоре мы стояли в крошечной прихожей моего блока, и я галантно помогал своей гостье раздеться. Её плечи были трогательно острыми, шея длинная, а от волос пахло чем-то свежим, травяным — наверное, отечественный шампунь «Берёзка».

— Извини, пожалуйста, а где здесь… — почему-то шёпотом спросила Наташа.

«В туалет приспичило», — подумал я, невольно скатываясь в грубоватый, приземлённый лексикон Марка.

— Здесь всё, — я щёлкнув выключателем. — Совмещенно.

— Спасибо.

Пока она была в туалетной комнате, я зашёл в комнату, включил настольную лампу под зеленым абажуром, что-то вроде интимной подсветки и музыку.

Проигрыватель электрофон «Юбилейный» в смешном чемоданчике принесла откуда-то Марина. Пока я валялся мычащим немтырем, она от скуки слушала грампластинки.

Я поставил пластинку с ранним Робертино Лоретти — его высокий, чистый голос мог растопить любое сердце. В шкафчике стояли полбутылки коньяка, умыкнутые с позавчерашней свадьбы, и бутылка сухого с незапамятных времён.

Появилась Наташа. Её лицо всё ещё розовело от смущения, но в глазах читалось любопытство — она явно впервые оказалась в холостяцкой берлоге.

— Что будем пить? Вино, коньяк? — вопросил я тоном опытного соблазнителя.

Наташа остановилась, оглядывая комнату.

— Ты, кажется, чай хотел…

— Кто пьет чай, тот отчается. — грубовато схохмил я. — Ладно, ты проходи, садись.

Наташа села на краешек кровати.

— Тогда вино.

— Ваше слово, мадмуазель, для меня закон!

Я взял в руки бутылку «Ркацители» и осмотрел пробку. Пробка была полиэтиленовая. Ножом подрезал крышку и сорвал зубами с характерным звуком. По быдляцки, конечно, но неважно.

Я разлил, ей вино, себе коньяк и сел рядом. Тонкий запах её духов — кажется, «Красная Москва» — смешивался с ароматом коньяка, создавая странную, волнующую атмосферу.

— За встречу?

Чокнулись и выпили. Я налил ещё.

— Давай сразу по второй.

Выпили по второй. Наташа всё ещё немного волновалась. Вино окрасило её щёки ещё ярче, а глаза заблестели.

— У тебя можно курить?

— Что? — я отвлекся, продумывая план дальнейших действий.

— Курить здесь можно?

— Да, да, конечно.

Наташа встала, вынула из сумочки пачку болгарских сигарет и вернулась на место.

Я щёлкнул зажигалкой.

— Хочешь сигарету? — предложила она.

Я не стал кочевряжиться, взял и мы стали курить. Разговор потёк свободнее. Наташа оказалась студенткой педагогического — будущей учительницей младших классов. Она любила детей, поэзию Ахматовой и фильмы Тарковского. Её отец был инженером на оборонном заводе, мать — врачом. Обычная московская интеллигентная семья.

Она спрашивала о моей жизни, и я рассказывал полуправду: о спортивной травме, о дальневосточном детстве, о желании заниматься музыкой.

А меж тем выстраивал диспозицию.

Чтобы не попасть в неловкое положение, следовало определить доступность барышни. Я попытался представить, о чём сейчас думает Наташа. Даст или не даст?

Мы посмотрели друг на друга и одновременно порывисто глубоко затянулись. Я опять разлил. Себе в рюмку вылил оставшийся коньяк. Получилось «с горкой».

— Ну, что, давай выпьем?

— Много налил, — усмехнулась она, — расплескаешь.

— Отопью.

Я наклонился к своей рюмке, вытянул губы и втянул часть коньяка. Наташа засмеялась, видимо, вид у меня был потешный.

Потом мы стали танцевать. Она танцевала неловко, смущаясь близости, но постепенно расслабилась. Её голова легла мне на плечо, а тёплое дыхание щекотало шею. В этот момент я ощутил странную нежность — чувство, которое, казалось, давно утратил в своей прошлой жизни циничного продюсера.

В полумраке комнаты, под тихую музыку, мы стали целоваться — сначала осторожно, потом всё увереннее. Её губы были мягкими, кислыми от вина, а руки нежно обвивали мою шею. Постепенно поцелуи становились глубже, дыхание — прерывистей. Я щёлкнул выключателем, и комната погрузилась в бархатную темноту, где только лунный свет, пробивавшийся сквозь тонкие занавески, очерчивал контуры наших тел.

Мягко, но настойчиво я усадил её на постель. Продолжая целовать в щёки и шею, ощущал, как тонкий аромат её духов смешивается с более глубоким, первобытным запахом разгорячённого тела. Пуговицы её платья поддавались неохотно, словно защищая свою хозяйку до последнего. Но, когда ткань наконец разошлась, открывая белизну кожи, я ощутил тот трепет, который невозможно подделать — рука скользнула в лифчик и нащупала упругую грудку.

И тут она словно очнулась. Оттолкнула мою руку и вскочила с постели, торопливо застегивая платье.

— Что ты себе позволяешь?

— Извини, — выдавил я.

Повисло неловкое молчание.

— Ты мне нравишься, но я так не могу, — наконец сказала Наташа. — Я что, публичная девка?

— Угу. В смысле — нет, не публичная… просто ты очень красивая… В общем, приношу свои извинения, был не прав, вспылил. Но теперь считаю своё поведение безобразной ошибкой, раскаиваюсь, прошу дать возможность загладить, искупить.

Она засмеялась. Неловкость исчезла.

— Вина выпьем? — предложил я.

— Да. И покурим. Только свет включи, чтоб ошибка не повторилась.

Я послушно щелкнул выключателем, она села рядом.

Я чиркнул зажигалкой. Закурили.

Мы пили вино, курили, болтали, но вечер перестал быть томным.

Ближе к одиннадцати я проводил её до метро. У входа она достала записную книжку, чиркнула телефонный номер. Вырвала страницу, отдала мне и привстав на цыпочки, легко поцеловала.

— Позвонишь? — спросила она, и в её глазах я увидел надежду.

— Обязательно, — ответил я, зная, что, вероятно, не сделаю этого.

Не потому, что она мне не нравилась. Наоборот — именно потому, что она была слишком хороша для той жизни, которую я планировал для себя. Жизни, полной риска, музыки и балансирования на грани советской законности. Такие чистые девушки, как Наташа, заслуживали простого человеческого счастья, а не сомнительной славы подруги подпольного продюсера.

Глава 7

Итак, Юрке Ефремову я напел с три короба, развесив лапши про скорое техническое перевооружение его скромного ВИА. Классика жанра: сначала стулья — потом деньги. Только вот со стульями, то бишь с аппаратурой, была загвоздка. А с деньгами — полный швах.