Муля, не нервируй… Книга 4 (СИ) - Фонд А. - Страница 39

В ее глазах мелькнуло понимание.

— Муля, научи меня не проигрывать. Завадский сам режиссёр и живёт в театре, среди актёров и актрис, он любую игру увидит сразу.

— Тогда выбор за тобой. Ты можешь либо признаться, что все это — игра…

— Либо?

— Либо понять, что та, кем ты стала — это и есть настоящая ты.

Вера задумалась, а я сказал:

— Давай продолжим.

Мы проговорили ещё почти три часа. Точнее говорил я, а остальные внимали. Особенно (что меня удивило) — Дуся.

Когда все устали, я сказал:

— На этом пока всё, Вера. Тренируйся. Попробуй зацепить кого-то. Так, как я тебя учил. И вечером тебе надо будет сходить на премьеру к Завадскому.

— И как он меня увидит среди сотен зрителей? — пожала плечами Вера.

— Подаришь ему букет. Причём постарайся за кулисами это сделать. И попроси автограф. Только говори так, как я тебя учил. И платье это не одевай.

— Хорошо, — кивнула Верка и ушла. Ушел и Жасминов.

Я уже собрался спать, когда Дуся смущённо сказала:

— А ты знаешь, Муля, я вот слушала тебя, слушала и подумала… — она не договорила, смутилась и покраснела.

— О чём? — спросил я, волевым усилием сдерживая зевок.

— Я же всю жизнь у чужих людей в услужении. Как-то даже и не задумывалась, что жизнь прошла, я Лизоньку и Наденьку растить помогала, потом тебя вырастила. Тебя так вообще из пелёнок, почитай, сама вырастила. Скоро уже и у тебя дети пойдут…

Она вздохнула и продолжила, с усилием подбирая слова. Видно было, что эта тема для неё наболевшая:

— А сама-то я для себя и не пожила ни капельки. Вон ты даже Верку научил, как мужика этого, Завадского, зацепить и оженить. Так на ней клейма негде ставить, профурсетка такая. А я чем хуже?

— Ничем, — согласился я и добавил, чтобы Дуся не обиделась, — ты в сто, нет в тыщу раз лучше.

— А почему я тогда замуж не вышла? Почему у меня, почитай, и кавалеров никогда не было? Так, по молодости были какие-то ухажёры, но толку от них не было — все одного только хотели. А замуж никто и звать не звал. Так зачем мне такие? Почему мне так не везёт, Муля? Разве ж я уродка какая-то?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда почему? Что мне делать? Вот ты можешь научить меня так, чтобы и я себе кавалера нашла? Вон ты даже для Ложкиной мужика нашёл. И хорошего, я скажу, мужика. А я чем хуже?

Я долго молчал, ошеломлённый Дусиным напором и искренностью, а потом сказал:

— С тобой, Дуся, всё просто. Ты попала в семью моего деда из великой бедности. Так?

— Ох и бедность была, Муля, у мамки сколько детей от голода померло. — Дуся кивнула и украдкой смахнула слезу.

— Вот. А когда ты попала в дом к моему деду, ты старалась работать, чтобы ещё какую копейку и домой выслать. Ведь так?

— Так, Муленька, всё так…

— И тебе было некогда на свидания бегать. Правильно?

Дуся кивнула.

— Ну вот видишь. А потом ты привыкла к такой жизни. Втянулась. Тебе уже и нравиться это начало. Какие-то парни у тебя были. Но тебе свидания с ними не понравились, и ты вообще плюнула на всё это и стала воспринимать семью моего деда, как свою собственную. Да к тебе и относились всегда, как к родственнице.

— Всё правильно, — вздохнула Дуся.

— А потом очнулась, а полжизни прошло, и ты уже не молоденькая румяная девчушка-хохотушка.

— Так что, так и помру бобылькой бесприютной?

— Ты так хочешь замуж? — прямо спросил я.

— Ну, не то, чтобы прямо замуж, — покраснела Дуся и сердито сказала, — ладно, давай спать!

— Погоди, Дуся, — не согласился я, — давай таки решим, что ты хочешь. Если ты хочешь замуж, то как ты себе это представляешь?

— В каком смысле? — перепугалась Дуся и опять покраснела.

— Ну вот будет у тебя муж. Вот какой он должен быть?

— Кто?

— Муж твой будущий.

— Мне бы хоть какой, — печально вздохнула она, — у меня никакого никогда не было…

— То есть, если к тебе завтра посватается Михалыч, который бачок нам чинил в туалете, то ты за него сразу и пойдёшь?

— За Михалыча? — возмущённо всплеснула руками Дуся, — да ни в жизнь! Он же алкаш противный и чесноком от него всегда воняет. Нет, за Михалыча я никогда не пойду! Ты даже не думай, Муля!

— Ладно, я тебя понял, — покладисто кивнул я, — к чёрту Михалыча. А вот за Герасима пошла бы?

— Так Герасим же к этой… к Валюхе поехал. Ну, Нонна которая, — растерялась наивная Дуся.

— А вот предположим, если бы он к ней не уехал. Пошла бы ты замуж за Герасима?

Дуся посмотрела на меня, как на придурка, и сказала:

— Ну и зачем он мне такой? За всю жизнь ничего, кроме чулана не нажил. Мы там вдвоём даже и не поместимся. Нет, Герасим мне не нужен.

— А Жасминов? — усмехнулся я.

— Издеваешься? — нахмурилась Дуся.

— Нет, не издеваюсь. Хочу понять, какие мужчины тебе нравятся.

— Да какие мужчины, — покраснела Дуся. — чтоб был мужиком.

— Так, а Жасминов он не мужик разве?

— Бабник он, а не мужик! — нелогично рассердилась Дуся, — и толку от него нету. Мне нужен хозяйственный и домовитый.

— Ну, вон Гришка домовитый и хозяйственный, — привёл пример я, — прекрасный фрезеровщик. Комнату ему вон от завода какую большую дали. Такой бы тебе понравился?

— Хулиган и пьяница твой этот Гришка, — покачала головой Дуся, — мне спокойный мужик нужен.

— Такой, как Печкин пойдёт? — наконец, сообразил я.

— Такой, как Печкин — в самый раз, — согласилась Дуся и торопливо добавила. — Но, чтобы только не артист был. Несерьёзно, все эти тиятры.

Я задумался. И вдруг понял, с кем можно познакомить Дусю.

Глава 20

Покончив со всеми этими «душевными» разговорами, я уж совсем было намылился спать, как вдруг в дверь постучали.

Громко. Требовательно.

Я аж вздрогнул от неожиданности.

Нет, так-то у нас всегда перед сном в квартире броуновское движение жильцов усиливается: соседи носятся туда-сюда, звонки в дверь раздаются довольно часто, так, что я уже давно привык и не обращаю внимание. Тем более у нас с Дусей договорено, что всегда открывает она (потому что ходят, в основном, к ней — то молоко привезут из деревни, то соседка за солью заглянет, то ещё какая-нибудь ерунда). Вот и сейчас я прошляпил, звонили или нет, мне или не мне.

Но как бы то ни было, в дверь постучали, и мы с Дусей одновременно выпалили:

— Открыто!

Я почему-то подспудно ожидал, что это Завадский пожаловал с разборками.

Но нет, на пороге возник совершенно незнакомый мне персонаж: мужчина лет тридцати пяти — сорока на вид, с внушительными залысинами и с такими же внушительными бакенбардами. Он был толстым и печальным. В потёртом бархатном пиджаке. Но это ещё полбеды. Категорически лучезарным голосом он сказал:

— Здравствуйте, Иммануил Модестович. Я — Эмилий Глыба, — и тут гость сделал паузу и посмотрел на меня невинным взором.

А я посмотрел на него.

— Ну… я — Глыба! — проникновенно повторил он и застенчиво улыбнулся.

Мы с Дусей переглянулись.

— И чё? — тупо сказала Дуся.

— Понимаете, я — Эмилий Глыба, драматург! — Эмилий Глыба в этом месте выдержал многозначительную паузу и посмотрел на меня ещё раз с таким выражением, словно после этих слов я должен был радостно подпрыгнуть, воскликнуть «тру-ля-ля!» и сплясать джигу.

— И чё? — повторил я за Дусей.

Эмилий Глыба смутился и чуть нервно сказал:

— Понимаете, я написал чудесную пьесу. Замечательную пьесу! Пятиактную, с прологом и эпилогом…

Я продолжал молча смотреть на него, не в силах уразуметь, что он от меня хочет.

— Пьеса называется «Чернозём и зернобобовые культуры». О жизни мелиораторов…

— Я вас поздравляю, — осторожно сказал я, — но я-то тут при чём?

— Понимаете, эмммм… — замялся Эмилий Глыба.

— Давайте ближе к делу! — не выдержав, рявкнул я (устал за день, стал раздражаться).

— Да, да, конечно, — пробормотал он и начал излагать.