Муля, не нервируй… Книга 4 (СИ) - Фонд А. - Страница 12

— Александров подсуетился. Написал разгромную статью. Её показали Сталину. Он вызвал Александрова и тот убедил его, что проект я запорю. Сталин отдал его ему.

Он устало вздохнул. Видно было, что это его очень подкосило.

— И вы молча это проглотили? — дивился я, — не стали доказывать Сталину, что этот проект ваш и только вы сможете его реализовать достойно?

— А зачем это мне? — устало потёр виски Большаков.

— Да хотя бы, чтобы показать свой профессионализм, — ответил я, — показать, как надо снимать кино. Причём на самом высшем уровне.

Большаков не ответил.

— Да и Фаине Георгиевне помочь с главной ролью, — продолжил я, — как она теперь…

— Вот меньше всего я беспокоюсь о Раневской! — зло фыркнул Большаков.

— А зря! Она — великая актриса всех времён и народов. Лучшая среди остальных!

— А ты знаешь, что твоя великая и лучшая хотела меня убить? — хмыкнул Большаков. Глаза при этом его были серьёзными.

Теперь лицо вытянулось у меня.

— В смысле? — захлопал глазами я.

— В прямом, — усмехнулся Большаков. — Пару лет назад. В Ташкенте. Пришла ко мне в кабинет и сказала, что хочет меня убить.

Я обомлел и не мог от изумления выдавить ни слова.

— А теперь, если у тебя всё — закрой дверь с той стороны, — велел Большаков категорическим голосом, и перечить ему сейчас я не стал.

Вышел из кабинета, словно пыльным мешком пришибленный.

Во дела!

Не верить Большакову оснований у меня не было. Но, честно говоря, от Раневской я мог всего ожидать, но только не такого. Это же кем надо быть, чтобы заявиться в кабинет Министра кинематографии и сообщить, что планируешь его убить?

Я плюнул на всё. Зашел в отдел кадров и написал заявление об увольнении. Лица у сотрудниц стали ошалело-удивлёнными. Но задавать вопросов они не посмели.

А я тем временем, вышел с работы. По правилам, мне полагалось какое-то время на отработку. Я точно не знал, сколько именно, и какие трудовые нормы были в послевоенные годы. Но не думаю, что больше двух недель. За это время закончу дела и уеду отсюда.

В любом случае, уволить меня могут только быстрее. Что мне на руку.

Поэтому я с чистой совестью отправился к Раневской домой. Надо было получить ответы.

Высотка на Котельничевском встретила меня обычной оживлённой суетой во дворе. Привычно я обошел возбуждённую очередь. Какой-то угрюмый мужик преградил мне дорогу, заподозрив, что я пытаюсь прорваться без очереди. Я объяснил, что мне, дескать, вон туда, он посторонился, и я, наконец, вошел в подъезд. Но если я думал, что квест закончен, то это было явно не так. В прошлый раз консьержа почему-то на месте не было, и я тогда спокойно прошел в квартиру. Сейчас же там восседал старик, бодрый и бдительный. Он окинул меня строгим взглядом и вдруг потребовал документы.

— Я к себе, — сказал я, и показал ему связку ключей.

— В какую квартиру? — удивился он.

Я назвал номер квартиры.

Старик вытащил из ящика стола какой-то донельзя замусоленный гроссбух и принялся листать его, периодически слюнявя пальцы. Наконец, он оторвался от него и поднял на меня подслеповатые слезящиеся глаза:

— Здесь нет ничего, — и для аргументации покачал головой.

— Ордер я получу в конце месяца, — повторил я слова Козляткина, — а пока мне дали ключи, чтобы я мог оценить масштаб ремонта.

— Приходите, значит, в конце месяца, — сказал вредный дед.

— Вы что, меня не пропустите? — удивился я.

— Не положено! — свирепо развёл руками консьерж.

Вот это да! День, который начался с таких новостей, стремительно ухудшался и сейчас стал ещё хуже.

— А в гости пропустите? — спросил я.

— К кому в гости? — нахмурился старик и с подозрением посмотрел на меня, явно ожидая от меня явно какой-то хулиганской выходки.

— К Раневской Фаине Георгиевне, — сказал я.

Он опять полез в гроссбух, опять долго и медленно его листал, что-то внимательно изучая. Всё это время я стоял и терпеливо ждал. Ну как, терпеливо. С виду терпеливо, зато в душе я уже закипел. Ещё немного — и взорвусь.

— Она не оставляла распоряжений, что у неё сегодня будут гости, — наконец, изволил сообщить старик, — да и самой её нет. Ушла.

Моё лицо, очевидно, вытянулось, потому что старик дипломатично уточнил:

— Нарядилась и ушла. Наверное, в театр. Она всегда, как идёт в свой театр, коричневое пальто и зелёную шляпку надевает.

— Спасибо, — выдавил я и, ошалелый от всего этого, побрёл домой.

Дома, отмахнувшись, от каких-то Дусиных вопросов, я схватил пачку сигарет и пошел на кухню. Хотелось покурить и спокойно во всём разобраться.

Но даже этого мне не дали.

— Муля! — на кухню вошла Белла и сразу же прицепилась ко мне, — ты когда с Тарелкиным поговоришь? Он, конечно, сейчас не так сильно нападает, но всё равно хорошее время для игры не даёт.

Она подкурила от плиты и монолитным айсбергом стала возле форточки.

— Сегодня. Или завтра, — затянулся сигаретой я.

— Ты опять куришь, — обличительно констатировала очевидное Белла и сразу же проницательно добавила, — случилось что-то неприятное, да?

— Белла, ты замечала за нашей Злой Фуфой склонность к убийству ближнего своего? — внезапно даже для самого себя, спросил я.

— Это когда она Большакова убить хотела? — спросила Бела, и от неожиданности я аж закашлялся от сигаретного дыма.

Аж слёзы на глазах выступили.

— А ты откуда знаешь? — удивился я, откашлявшись.

— Да кто у нас этого не знает? — хмыкнула она, — Фаина Георгиевна сама рассказывала. Да и свидетели тогда были.

— Расскажи, — попросил я, пытаясь совладать с изумлением.

— Ой, да что там рассказывать, — вздохнула Белла, — гнусная история. Да и давно это было, пару лет назад где-то. Во время войны ещё.

— Расскажи! — прицепился я (уж чего-чего, а жажды убийства от миленькой и в принципе довольно мирной старушки я не ожидал никак).

— Ну ладно, — пожала плечами Белла и принялась рассказывать, — Конфликт с Большаковым у Фаины Георгиевны был давно. Всё началось с того, что он не дал ей сняться в фильме «Иван Грозный». Как Эйзенштейн его не упрашивал — он велел взять Бирман на роль Евфросиньи. Фуфа тогда сильно расстроилась. Много плакала. Но никак.

Белла опять затянулась, выпустила дым в форточку и мрачно продолжила:

— А потом Ромм снял её в своём фильме «Мечта». Она там Розу Скороход играла. Ты же смотрел?

Честно говоря, я не помнил, смотрел я его или нет, но, на всякий случай, согласно кивнул.

— Его ещё до войны сняли. Потом, как и полагается, посмотрели все члены ЦК. Говорят, даже сам Рузвельт смотрел. И ему Роза очень понравилась, — доверительно сообщила Белла и оглянулась на дверь.

— А убивать Большакова за что? — всё никак не мог взять в толк я.

— Ну, слушай же! — Белла подкурила новую сигарету и продолжила, — а потом началась война, изменилась идеология. И Большаков вызвал Ромма из Ташкента к себе на собеседование.

— Из Ташкента? — удивился я.

— Да, они были там в эвакуации во время войны. А Большаков — в Москве, — пояснила Белла и продолжила, — Там нужно было вроде как внести какие-то правки в фильм. И Ромм поначалу даже согласился — потери для фильма были несущественны. Но потом Большаков раскритиковал динамику сюжета, затянутости отдельных мест. И вот для увеличения этой самой чёртовой динамики он велел Ромму убрать из фильма встречу Розы Скороход со своим сыном в тюрьме!

Белла выпалила это и посмотрела на меня.

Ну, а я что? Блин, надо будет срочно пересмотреть этот фильм.

— Ужас! — осторожно сказал я, потому что что-то же отвечать надо было. — Кошмар!

— Да! — возмущённо вскинулась Белла, — настоящий кошмар! Фаина Георгиевна чуть с ума не сошла! Ромм тоже доказывал, доказывал, но там и не смог доказать Большакову, что это главная сцена!

Она опять затянулась и горько покачала головой:

— Большаков сказал, что Роза Скороход — враг. И её зрители жалеть уж никак не должны. А в этом эпизоде из-за игры Фаины Георгиевны она вызывает искреннее сочувствие. И что, мол, это недопустимо. Так-то он вполне даже допускает, что и у врагов могут тоже случаться человеческие чувства: к примеру, материнская любовь. Но простой советский человек в своей массе должного образования еще не имеет, поэтому, мол, может и растеряться, и не понять, как же так, враг — и вдруг страдающая любящая мать? Поэтому Большаков велел всё к чертям вырезать.