Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 5

Миновала неделя, пока я снова увиделся с Паркером. Его дверь была приоткрыта, а значит, он был на месте. Я постучался.

— Входи, — сказал он, не отрывая глаз от экрана компьютера. Он выглядел немного усталым, возможно, просто от жары.

— Как прошла поездка? — спросил я, полагая, что он был в отъезде; такое случалось нередко.

— Не угадал. Я болел. Летний грипп.

— Вот угораздило. Ходил к врачу?

— Само собой.

— Ты и сейчас неважнецки выглядишь. Совсем как ощипанная курица.

Убрав пальцы с клавиатуры, он уставился на меня.

— Твоя еженедельная колонка была на этот раз не блеск.

— Моя ода холодильнику?

— Состряпано на скорую руку.

— Зато в своем роде остроумно. Что, кто-нибудь был недоволен? — ухмыльнулся я.

— Ты не больно-то себя утруждаешь.

— Не больно-то. С этим не спорю.

Он снова повернулся к компьютеру и чуточку подвинул монитор.

— И все же, Паркер, — сказал я, — для той воскресной статьи я все-таки здорово поработал. Строчить подобную дребедень не так-то легко.

На его губах блуждало подобие улыбки.

— Ты хотел немного поизмываться над ним, верно? — спросил я.

— Над кем? — он посмотрел на меня.

— Над Флором. Ты и в школе так поступал. Я совсем забыл, но пока писал статью, опять вспомнил.

— Нет-нет, — сказал он. — Чепуха. Я не затем тебя посылал. И никогда я над ним не измывался. Бернхарда, да, дразнил. Но Флора?

Я спрятал руки в карманы.

— Сбегаю-ка я в супермаркет. Тебе чего-нибудь принести?

— Спасибо, нет.

Возможно, я ошибался, но мне показалось, что пик жары наконец прошел. По крайней мере, я уже не чувствовал себя таким ватным, как в предыдущие недели. Проходя мимо фонтана на площади (вокруг него часто играли дети, но в это время дня никого не было), я машинально рассек ладонью водную струю.

— От кондиционеров недолго и заболеть. На улице обливаешься потом, как свинья, а тут сразу ныряешь в холодный воздух, — сказал я, вернувшись.

Я принес Паркеру апельсиновый сок в пластиковом стаканчике — свежевыжатый, из кафе в пассаже — и поставил ему под нос.

— Я на такие перемены не реагирую.

— А твой грипп, — сказал я, — не думаешь, что он как-то с этим связан?

— Ерунда. Это твоя статья довела меня до болезни.

— Моя статья?

— То, что человек способен до такого докатиться. Неужели тебя это нисколько не волнует?

Он откинулся назад, смотрел на меня и ждал ответа. Но мне ничего не приходило в голову.

— Не знаю, — ответил я.

— Подумать только, он не знает.

— Меня это действительно мало волнует. Вероятно, особенность психического склада.

— Иногда я перечитываю кое-что из того, что ты писал для «Зюддойче».[1] Статьи в самом деле были хороши.

Он беседовал скорее сам с собой. Возникла пауза.

— На завтра у нас все готово? — спросил я.

— Нет. Сейчас отправлю тебе парочку сообщений информагентства.

Я вернулся к своему столу и занялся препарированием сообщений, которые меня уже поджидали. Раньше даже в наискучнейших редакциях, где мне доводилось работать, обычно бывало шумно, а в наши дни только и слышно, что стрекотание клавиш, и даже оно становится все тише; лишь изредка кто-нибудь поговорит по телефону.

Перед тем как уйти, я опять постучался к Паркеру.

— Не бери в голову, — сказал я. — Ведь, в итоге, все равно занятно читается — разве нет?

Он покачал головой.

— Нет, — ответил он.

Я часто поражался тому, насколько остро люди иногда всё воспринимают; эту способность я давно утратил, о чем, впрочем, не слишком печалился: ведь сожалеть о чем-то — это тоже своего рода способность. Я стоял у лифта и ждал, когда раскроются створки, но тут в моей голове мелькнула одна мысль, и я опять вернулся в кабинет Паркера.

— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил? Ты в самом деле над ним прикалывался. Из-за его отца. Не помню только, что в нем такого было.

— Экоактивист. Адепт какого-то эзотерического учения. Питался исключительно овощами, никаких средств передвижения не признавал, всё пешим ходом, мылся холодной водой и только на свежем воздухе, даже зимой. Над этим многие подтрунивали. Но чтобы я дразнил Флора из-за его отца — такого не припомню. Не исключено, конечно. Я вообще быстро забываю все неприятное. Однако личных причин, чтобы раздувать эту историю, у меня не было. К сожалению, не было. Мне было бы даже приятней, имейся на то личные причины.

Часом позже я был на аэродроме. Разбег, курс на север, машина быстро набрала высоту. Такой идеальной погоды для полетов в нынешнем году еще не было: ни воздушных ям, ни болтанки. Миновав город, я развернул самолет, так что город опять показался в поле зрения, и, обогнув его, полетел на юг. Подо мной простирались пожухлые пустые поля; некоторые были уже перепаханы. Постепенно полей становилось все меньше, а светло-зеленых прямоугольников лугов все больше, потом потянулась лесистая местность. Было тут и несколько деревушек, их очертания с каждым годом выглядели все более рваными, и все ярче сверкали панели солнечных батарей и голубые пятна плавательных бассейнов.

Ближе к предгорьям я сбавил скорость и немного снизился, а перед лысым холмом, виденным мною из усадьбы Флора, опустился еще ниже. Со всей отчетливостью я различил буквы, сколоченные из досок, выкрашенные в ярко-красный цвет и все вместе составлявшие слово «УКРАДЕНО». Буквы эти, пускай не такие громадные (метра полтора в высоту, так что в длину слово получилось метров десять-двенадцать), напомнили мне знаменитую надпись, которую я часто видел в Лос-Анджелесе;[2] вот только количество букв немного не совпадало. Здесь надпись смастерили совсем недавно. Я дважды облетел холм, затем продолжил свой обычный маршрут.

Приземлившись и зарулив на стоянку, я еще малость поболтал с другими авиалюбителями, собравшимися у домика хозяина аэродрома, курившими и потягивавшими «Ред булл» из банок, купленных здесь же в автомате. Они обсуждали, не отправиться ли сообща еще куда-нибудь, но я сказал, что у меня куча дел и я с ними не пойду. На это один из присутствующих спросил, не заболел ли я. И верно, я обычно с ними ходил, а то и сам проявлял инициативу и, в принципе, любил посидеть в компании. Было еще не поздно, когда я переступил порог своего дома. Кот не показывался, и корм стоял нетронутый. Я переоделся и пешком отправился в трактир.

За одним из столиков сидела компания маляров, они разговаривали по-польски или по-русски, но в основном молчали и знай себе попивали пиво — только у одного был бокал с вином. Мне сразу вспомнилась пирамида пустых ведер из-под краски перед зданием школы. Время каникул…

Моя тетушка бдительно следила за тем, чтобы я поменьше знался с деревенскими. Я ни разу не спросил, отчего она, в жизни не покидавшая поселка, до такой степени о том печется, а сама она этого никак не объясняла. Мне, допустим, очень хотелось, чтобы она, моя опекунша, не была такой строгой, однако я ее слушался, относился к ней с уважением, а когда мне исполнилось десять лет, я перешел учиться в городскую гимназию, и с тех пор положение исправилось, потому что с тамошними друзьями я мог проводить после уроков столько времени, сколько захочу.

Во всяком случае, обитатели поселка меня знали. Знали, где я живу, в какое время зажигается и гаснет свет в моих окнах, на каких машинах я езжу; знали, что я пишу для «Рундшау»[3] и регулярно бываю на аэродроме. Возможно, поэтому они считали, что и я, в свою очередь, знаю здесь всех и каждого или имею о них хоть какое-то представление. В самом деле, я еще помнил одного-другого, но об остальных даже приблизительного понятия не имел. Слишком много лет прошло… Не знал я и веснушчатого типа, обосновавшегося рядом со мной у стойки. Лет ему, пожалуй, было немногим больше, чем мне, хоть выглядел он значительно старше. Сорок пять, может, ближе к пятидесяти, волосы высветленные, уложены торчком. Одежда рабочая, как у маляров, только более темная.