Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 3

Он был совсем не похож на прежнего мальчишку, чье лицо я успел-таки изучить на последнем групповом снимке нашего класса. Я бы его ни за что не узнал, и он вроде бы тоже меня не вспомнил.

— Тебе чего? — спросил он.

— Я из газеты, — отвечал я.

По его виду трудно было понять, что он об этом думает. Он просто смотрел на меня и молчал.

По поводу несчастного случая.

Внезапно мне пришло в голову, что тут какое-то недоразумение. Наверно, был еще кто-то другой с тем же именем и фамилией. Иначе как мог Флор вот так равнодушно стоять передо мной, как могли они заниматься повседневной работой, словно ничего не произошло?

— Или это случилось не здесь?

— Ну, здесь. Ночью.

Выходит, путаницы никакой не было. Я представил себе, до какой степени изумилась бы моя тетушка. «Во всем нужно соблюдать форму, — любила повторять она, — все прочее — вульгарщина и ничего больше».

— Твой отец? — спросил я.

— Да.

— Сколько ему было?

— Восемьдесят семь.

— А мать?

Мне трудно было задавать все эти вопросы, ради которых я сюда и приехал, ради которых Паркер меня прислал, однако задавать их было проще, чем я думал, не в последнюю очередь оттого, что мой собеседник не выказывал особых эмоций. Я вдруг почувствовал себя так, будто перенесся в начальную пору моей журналистской карьеры; пока меня не перевели на внешнюю политику, я несколько месяцев писал для хроники одной межрегиональной газеты. Тогда сообщать о несчастных случаях, убийствах, кражах приходилось чуть ли не каждый день, так мне сейчас казалось.

— Ее давно нет в живых.

— Если можно, я бы сделал фото.

— Фотографировать? Его уже увезли.

— Да не труп… не усопшего. А лестницу, где это произошло.

— Зачем?

— Значит, нельзя?

Он раздраженно тряхнул головой.

— Только если по-быстрому.

— Это одна минута.

Он двинулся вперед, я за ним. Не обтерев грязь с сапог, он вошел в дом, где было прохладно, чуть ли не холодно. В кухне на столе, на буфете и в мойке стояла немытая посуда, обсиженная роями мух — они сидели, точно приклеились, и даже при нашем появлении не разлетелись. Окна кухни смотрели на пустой, чисто выметенный внутренний двор, а коридор вел к узкой, крутой лестнице на второй этаж. Тут Флор и остановился.

— Здесь? — спросил я.

— Да, — отвечал он.

— Ночью, ты сказал?

— Ну да, около одиннадцати.

— Он жил там, наверху?

— Да, там его комната.

— Кстати, примите мои соболезнования, — вдруг спохватился я.

Здесь было теплее, чем в сенях. Воздух был спертый. Помещения — с низкими потолками и темные, несмотря на яркий дневной свет снаружи. Слышно было лишь жужжание мух — когда они чистили крылышки и когда спаривались.

— Могу я подняться? Фотографировать желательно сверху, — сказал я. — Освещение лучше.

Тут я задумался, разуваться или нет, и не успел он ответить, как я уже махнул рукой:

— Да ладно, и так сойдет. Сниму отсюда.

Я достал камеру, выставил автоматический режим и пару раз щелкнул наугад.

Он отступил на несколько шагов и прислонился к стене, у дверей в сени. Со скрещенными на груди руками он казался выше ростом. Только теперь я заметил вход в жилую комнату.

— Готово? — спросил он.

— Да, — отвечал я, убирая камеру. Он вышел, я за ним. Проходя, я заглянул в комнату, отделенную от кухни раздвижной дверью, наполовину открытой. Света туда проникало еще меньше, чем в кухню, и я мало что различил, кроме стола, перед которым стоял один-единственный стул.

— Кто его обнаружил? — спросил я.

— Моя жена, — ответил он, даже не обернувшись.

— А ты?

— Был в свинарнике.

— Так поздно?

— Это еще не поздно.

Разговаривать с его женой, вероятно, было уже ни к чему. Мы остановились перед домом. Воздух снаружи — пусть жаркий, сухой, пропитанный вонью — был все же не таким удушливым, как внутри дома; ладно, и то облегчение. Из поселка открывался вид на горы; здесь, значительно южнее, а значит, ближе к ним, видно было только лесистое предгорье, которое при взгляде из поселка скрадывалось далью, за исключением тех дней, когда дул фён: тогда даже самые отдаленные подробности ландшафта можно было различить ясно, как под увеличительным стеклом.

— Еще что-то надо?

— А? Да нет. Заметка будет совсем короткая.

Мой взгляд задержался на одном из холмов, на него я сначала не обратил внимания. Странно даже, что не обратил. Он резко выделялся среди других. Его округлая вершина была словно выбрита, и прямая светло-коричневая просека вела снизу вверх; определенно, ее проложили совсем недавно, за те недели, пока я не поднимался в небо. Чем дольше я смотрел, тем настойчивее мне казалось, что там, наверху, была какая-то надпись, какие-то буквы. Но вполне возможно, это был обман, игра света; в те жаркие дни в воздухе часто зыбилось марево. Когда я вновь обернулся к Флору, настроение у него, похоже, переменилось; теперь он смотрел на меня как на агрессора, чужака.

— Наверно, выйдет уже завтра, — сказал я.

Он вскинул брови и сделал несколько шагов по направлению к хлеву, потом остановился и обернулся, уперев руки в боки.

— До свидания, — сказал я и сел в машину. Со скоростью пешехода, не больше, ехал я по длинной, усыпанной щебнем подъездной дороге, по краям которой стояли старые узловатые фруктовые деревья, обросшие омелой, иные и вовсе сбросившие листву. А в зеркале заднего вида, за облаком пыли, поднятым широкими покрышками, несмотря на небольшую скорость, я еще некоторое время видел Флора, пока тот в один момент не исчез.

Вторую половину дня я провел в редакции: писал статью, потом приводил в порядок свой письменный стол, расчерченный полосками солнечного света. Гул, издаваемый кондиционером, включенным на полную мощность, доносился, казалось, откуда-то издалека. На главной площади города, у нас под окнами, почти никого не было, и в офисе тоже было пусто, если не считать меня, ассистентки и нового практиканта, полноватого молодого человека лет двадцати пяти в очках с роговой оправой — именно такие тогда еще были в моде. Паркер в тот день так и не показался. У меня никогда и в мыслях не было, что остаться здесь, работать в этом городе может стать для меня чем-то значимым, не просто экспериментом. По моему твердому убеждению (и как раз в этом, по большей части, состояла привлекательность подобного опыта), все это был не более чем эпизод — однажды он отольется в историю, которую я смогу рассказывать до конца своих дней. Дескать, понимаете ли, меня, наконец, такая тоска одолела в этом захолустье… Около пяти я позвонил Кристине, но та не брала трубку. Уехав с работы, я вернулся домой и весь вечер провел в саду. Перед тем как лечь, еще разок попробовал дозвониться Кристине, но опять без толку.

На следующий день вышла газета с моей статьей на первой полосе. Фотография занимала треть листа, и уже одно это придавало газете непривычный вид. Номера, выходившие в последующие дни, выглядели не столь эффектно (впрочем, не лучше ли назвать снимок старой деревянной лестницы, без всяких особых примет, всего-навсего нелепым снимком, тем более что он получился темным, несмотря на вспышку?) — по той простой причине, что больше ровным счетом ничего не происходило. Абсолютное — или почти абсолютное — отсутствие событий. Жара не спадала, и я чувствовал себя вымотанным, даже доехать до аэродрома не хватало сил. А ведь при желании я мог бы ездить туда чуть не каждый день: для полетов погода была самая подходящая, и времени у меня было предостаточно. Вероятно, с другими творилось то же самое. Иначе как объяснить, что в воздухе не видно было ни одной машины? Только по вечерам, когда становилось немного прохладнее (листья большого дерева — они обмахивали меня тысячью крохотных вееров), я приходил в себя и сразу пытался дозвониться до Кристины. Но ничего не получалось, так что после дюжины — да, дюжины, я вел счет — бесплодных попыток я удалил ее номер. И через несколько минут ощутил, как лицо ее пропадает из моей памяти, будто заодно я стер и его. У меня больше не получалось представить себе ее облик, знакомые черты расплывались, они словно бы исчезали под струящейся водой, которую ветер подернул рябью.