Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1 - Дюма Александр - Страница 28

Когда она проснулась – свежая, легкая, с ясной головой, – было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура – весьма дерзкими формами.

Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что м-ль де Таверне могла влюбиться в Жильбера.

Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.

Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки м-ль де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.

– Боже! Что с вами, мадемуазель? – воскликнула Николь.

– Уже поздно? – протирая глаза, спросила Андреа.

– Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.

– Не знаю, что со мной, Николь, – проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. – Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.

Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:

– Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.

– Нынешней ночью? – удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала: – Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?

– Неужели мадемуазель не помнит? – осведомилась Николь.

– Ничего не помню, – приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. – Что со мной? Неужели я схожу с ума?

Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:

– Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…

Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.

– Потом? – с явным интересом переспросила Николь. – Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.

– Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, – сказала Андреа. – А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать – у меня даже не было сил раздеться.

– Нужно было позвать меня, – сладко пропела Николь. – Разве я не служанка мадемуазель?

– Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, – без тени лукавства ответила Андреа.

– Лицемерка! – пробормотала Николь и добавила громче: – Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.

Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст – сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее, как в зеркале, отражалась чистая душа девушки.

– Я спустилась, – повторила Николь.

– И что же? – осведомилась ее госпожа.

– А то, что мадемуазель у клавесина не было.

Андреа подняла голову, но в красивых глазах ее не было ничего, кроме удивления.

– Вот странно! – воскликнула она.

– Но это так.

– Ты говоришь, что меня не было в гостиной, но ведь я даже с места не вставала.

– Прошу у мадемуазель прощения, но… – упорствовала Николь.

– Тогда где же я была?

– Мадемуазель должна знать это лучше, чем я, – пожала плечами служанка.

– Думаю, ты ошибаешься, Николь, – мягко возразила Андреа. – Я не вставала с табурета. Мне только вроде помнится ощущение холода, какой-то тяжести, да еще трудно было двигаться.

– Однако я видела, что мадемуазель шла как нельзя лучше, – насмешливо возразила Николь.

– Ты меня видела?

– Ну конечно.

– Но ведь ты только что сказала, что меня не было в гостиной.

– А я видела мадемуазель вовсе не в гостиной.

– Где же тогда?

– В прихожей, у лестницы.

– Меня? – изумилась Андреа.

– Мадемуазель собственной персоной. Уж мне ли не знать мадемуазель, – с подчеркнуто простодушным смешком отозвалась Николь.

– А между тем я уверена, что не покидала гостиной, – тщетно напрягая память, отвечала Андреа.

– А я, – упрямо продолжала служанка, – уверена, что видела мадемуазель в прихожей. Я даже подумала, – добавила она, еще пристальней глядя на госпожу, – что мадемуазель возвращается с прогулки по саду. Вчера вечером после грозы было так хорошо. Вечером гулять приятно: прохладней, да и цветы пахнут сильнее, не правда ли, мадемуазель?

– Но ты же знаешь, что я боюсь гулять по вечерам: я слишком боязлива, – улыбнулась Андреа.

– Можно гулять не одной, тогда не будет страшно, – отозвалась Николь.

– И с кем же, по-твоему, мне гулять? – спросила Андреа, не замечая, что разговор с горничной превратился в форменный допрос.

Продолжать выяснения Николь не решилась. Ее напугало хладнокровие госпожи, показавшееся ей верхом скрытности. Поэтому она сочла, что будет благоразумнее придать разговору иной оборот.

– Мадемуазель сказала, что плохо себя чувствует? – спросила она.

– Да, мне и в самом деле неважно, – отвечала Андреа. – Я чувствую себя усталой, разбитой, но не знаю почему. Я ведь вчера вечером ничего особенного не делала. Неужели я заболеваю?

– Но ведь бывают еще и огорчения, – заявила Николь.

– И что же? – спросила Андреа.

– А то, что из-за них тоже чувствуешь себя усталой, уж я-то знаю.

– Так, значит, у тебя какие-нибудь огорчения, Николь?

Слова эти прозвучали с таким высокомерным пренебрежением, что Николь решилась говорить смелей.

– Да, мадемуазель, – опустив глаза, ответила она, – у меня огорчения.

Андреа небрежно поднялась с постели и, раздевшись, чтобы тут же снова одеться, проговорила:

– Ну что там у тебя, рассказывай.

– Да я, собственно, и пришла к мадемуазель, чтобы сказать…

Николь замолчала.

– Что сказать? Боже, до чего ж у тебя смущенный вид, Николь!

– Я выгляжу смущенной, а мадемуазель усталой. Нам обеим не по себе.

Слова «нам обеим» явно не понравились Андреа: она нахмурилась, и с губ у нее слетело недовольное восклицание. Однако Николь не испугалась, хотя восклицание это могло бы навести ее на размышления.

– Ну, раз мадемуазель угодно, я скажу, – проговорила она.

– Начинай же.

– Я хочу выйти замуж, мадемуазель…

– Вот так так! Тебе нет еще и семнадцати, а ты уже думаешь о замужестве!

– Мадемуазель же тоже только шестнадцать…