Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1 - Дюма Александр - Страница 27

– Поступить так со мною вас научила философия? – спросила Николь.

– Думаю, да, – ответил Жильбер.

– Значит, для философов нет ничего святого?

– Нет, есть, это – разум.

– Стало быть, я, хотевшая остаться честной девушкой…

– Простите, но сейчас говорить об этом слишком поздно.

Николь бледнела и краснела попеременно, словно ее колесовали и каждый оборот колеса заставлял кровь ее совершать круг по телу.

– Вы весьма порядочны, – проговорила она. – Женщина всегда порядочна, как вы любили меня утешать, если верна тому, кого выбрало ее сердце. Вы помните эту вашу теорию относительно брака?

– Я говорил: не брак, а союз, Николь, так как я никогда не женюсь.

– Никогда не женитесь?

– Нет. Я хочу стать ученым и философом. Наука требует одиночества для ума, а философия – для тела.

– Господин Жильбер, вы жалки, и мне кажется, что я сто́ю больше, чем вы.

– Давайте подытожим, – вставая, отозвался Жильбер. – А то мы просто теряем время: вы – оскорбляя меня, я – выслушивая ваши оскорбления. Вы любили меня, потому что это вам нравилось, не так ли?

– Конечно.

– Прекрасно! Но это не причина, чтобы мне стать несчастным, поскольку вы-то делали то, что вам нравилось.

– Глупец, считающий меня развратной и делающий вид, что не боится меня! – бросила Николь.

– Мне бояться вас? Да полно, Николь! Что вы можете против меня? Ваш разум помутился от ревности.

– От ревности? Я ревную? – с лихорадочным смехом воскликнула девушка. – Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете меня ревнивой. Да и к кому мне ревновать, скажите на милость? Разве есть во всей округе девушка красивее меня? Если бы у меня были белые руки, как у мадемуазель – а они такими и будут, когда я перестану работать, – разве я была бы хуже ее? А волосы! Взгляните на мои волосы! – С этими словами девушка развязала державшую их ленту. – Я могу укрыться ими с головы до ног, словно плащом. Я высока, хорошо сложена. – И Николь уперлась руками в бедра. – Зубы у меня как жемчуг. – И она посмотрела на свои зубы в маленькое зеркальце, прикрепленное к изголовью постели. – Стоит мне улыбнуться кому-нибудь да посмотреть по-особенному, как человек этот краснеет, дрожит, корчится под моим взглядом. Вы – мой первый любовник, это так, но вы не первый мужчина, с которым я кокетничала. Значит, ты смеешься, Жильбер, – продолжала девушка, и ее отрывистый смех прозвучал страшней, чем пылкие угрозы, – смеешься, не так ли? Послушай-ка, не вынуждай меня объявлять тебе войну, не заставляй меня сойти с узкой дорожки, на которой меня удерживают бог знает какие, почти забытые советы моей матушки да однообразные наставления, заключавшиеся в моих детских молитвах. Если я когда-нибудь отброшу стыд – берегись, Жильбер: ты будешь упрекать себя не только в том, что на тебя из-за этого обрушатся беды, но и в том, что других они постигнут тоже.

– В добрый час, – отозвался Жильбер. – Вы, Николь, уже достигли определенных высот, и я смог убедиться в одном.

– В чем же?

– В том, что, согласись я сейчас жениться на вас…

– Ну?

– Вы сами бы мне отказали.

Николь подумала, сжала ладони, скрипнула зубами и ответила:

– Думаю, ты прав, Жильбер. Думаю, что я начинаю взбираться на гору, о которой ты говорил; думаю, что я тоже расширю свой горизонт; думаю, я тоже достойна стать кем-то, а жена ученого или философа – это слишком мало. А теперь ступайте к вашей лестнице, Жильбер, и попытайтесь не свернуть себе шею, хотя я начинаю думать, что это было бы счастьем для окружающих, а может, и для вас.

С этими словами девушка повернулась к Жильберу спиной и принялась раздеваться, словно была в комнате одна. Несколько секунд Жильбер пребывал в неподвижности и нерешительности, потому что в своем поэтическом гневе и пылкой ревности Николь была совершенно восхитительна. Однако решение порвать с Николь накрепко засело в голове у Жильбера: она могла помешать и его любви, и его честолюбивым замыслам. Молодой человек сдержался.

Через несколько секунд Николь, не слыша у себя за спиной ни малейшего звука, обернулась: комната была пуста.

– Сбежал! – прошептала она. – Сбежал!

Николь подошла к окну: всюду было темно, свет везде был погашен.

– И мадемуазель тоже ушла, – проговорила девушка.

Спустившись на цыпочках по лестнице, она подошла к дверям спальни своей госпожи и прислушалась.

– Прекрасно, – проговорила она, – мадемуазель разделась сама и легла спать. До завтра! Ну уж я-то узнаю, любит она его или нет!

11. Служанка и госпожа

Состояние, в каком Николь вернулась к себе, вовсе уж не было таким спокойным, как она пыталась это изобразить. Вся ее показная хитрость, вся твердость, которую, по ее мнению, она проявила, сводилась, в сущности, к похвальбе, достаточной, впрочем, для того, чтобы девушка представляла собою опасность и казалась испорченной. Воображение у нее было довольно буйным от природы, а ум – развращенным от дурного чтения. Сочетание двух этих качеств давало выход ее пылким чувствам, однако злой она при этом не была, и, когда порой непомерное самолюбие останавливало слезы у нее в глазах, слезы эти расплавленным свинцом капали ей на сердце.

Лишь одно проявление чувств было у нее в этот раз подлинным и весьма примечательным. Презрительная улыбка, с которой Николь встретила первые оскорбления Жильбера, скрывала все раны ее сердца. Разумеется, Николь не отличалась ни особой добродетелью, ни высокой нравственностью, но она знала цену своему поражению, и поскольку, отдаваясь, отдавала всю себя без остатка, то считала, что делает тем самым подарок. Безразличие и самодовольство Жильбера унизили девушку в ее собственных глазах. Она оказалась наказанной за собственную ошибку и очень больно чувствовала всю горечь этого наказания; однако, придя в себя после встряски, она поклялась отплатить Жильберу полностью или хотя бы частично за все зло, что он ей причинил.

Молодая, живая, полная безыскусной силы, наделенная даром забывать, столь ценным для тех, кто стремится повелевать своими возлюбленными, Николь призвала на помощь демонов, обитавших в ее семнадцатилетнем сердечке, обдумала свой маленький план мести, после чего спокойно уснула.

Впрочем, м-ль де Таверне казалась ей в той же мере, если даже не более, виновной, нежели Жильбер. Упорная в своих предрассудках, чванливая девушка благородного происхождения, которая в монастыре в Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, на «вы» к герцогиням, на «ты» к маркизам, а с остальными вообще не разговаривала, эта статуя, с виду холодная, но весьма чувствительная под своей мраморной оболочкой, казалась девушке нелепой и жалкой, потому что сделалась любовницей Жильбера, этого деревенского Пигмалиона.

Нужно сказать, что Николь, чувствовавшая весьма тонко, как только умеют женщины, считала, что по уму она ниже только Жильбера, остальных же – превосходит. Если бы не превосходство, которое ее любовник приобрел над нею после нескольких лет чтения, она, служанка разорившегося барона, сочла бы унизительным отдаться какому-то крестьянину. Что же тогда говорить о ее госпоже, если она и впрямь отдалась Жильберу?

Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, – вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.