Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 26

— Точно не сейчас, — сказал он. — У меня и так одиннадцать экзаменов.

Немецкий язык, всеобщая история на немецком и география России на немецком же шли каждый день один за другим.

Первую часть «Фауста» Саша успел прочитать где-то до половины, но Вендт решил, что ученику это явно рано и грузил его ранней гётовской лирикой про пастушек, розы, фиалки и вечерний свет. Саше не заходило. Он подозревал, что у автора «Фауста» просто обязано быть что-то поинтереснее, но на поиски времени не нашлось.

— Почитайте мне немного, — попросил Саша, — чтобы мне получше запомнить произношение.

Жуковская умудрялась проникновенно читать даже про пастушку и фиалку.

— Кто-то говорил, — заметил он, — что стихи Гёте подобны статуям: прекрасно, но бесплодно.

— Это слова Гейне, — сказала она, — которого вы так любите. Не нравится про фиалку, которая мечтает умереть у ног прекрасной девушки?

— Слишком сентиментально, скепсис «Фауста» мне ближе.

— Вы знаете, у Гёте есть стихотворение, которое точно вам понравится. Только, наверное, не стоит читать его на экзамене.

— Какое?

Она встала, взяла потрёпанный томик с полки у окна, открыла, немного пролистала.

— «Прометей», — сказала она.

И прочитала по-немецки:

— Но ни земли моей

Ты не разрушишь,

Ни хижины, которую не ты построил,

Ни очага,

Чей животворный пламень

Тебе внушает зависть.

Нет никого под солнцем

Ничтожней вас, богов!

Саша улыбнулся. Кажется, всё понял.

А она продолжила:

— Когда ребенком был я и ни в чем

Мой слабый ум еще не разбирался,

Я в заблужденье к солнцу устремлял

Свои глаза, как будто там, на небе,

Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,

И сердце есть, как у меня,

Чтоб сжалиться над угнетенным.

Кто мне помог

Смирить высокомерие титанов?

Кто спас меня от смерти

И от рабства?

Не ты ль само,

Святым огнем пылающее сердце?

И что ж, не ты ль само благодарило,

По-юношески горячо и щедро,

Того, кто спал беспечно в вышине!

— Кто борется с богами, свято в них верит, — заметил Саша.

— Но вам ведь понравилось? — спросила она.

— Да, больше, чем про фиалку.

— Ходит слух, что вы атеист.

— Боже мой! Откуда? Чем я заслужил?

— Тем, что напрочь забыли про Закон Божий в вашей школе Магницкого. И в ваших воскресных школах — тоже.

— Мне уже десять раз напомнили. Так что, наверное, придётся. Всё собираюсь поговорить с Рождественским…

— Александр Александрович, это правда? Про атеизм?

— Нет, что вы! Я совсем не уверен, что бога нет.

Она прыснула со смеху.

Стемнело. Она отложила томик Гёте и зажгла свечи. Чуть влажные глаза отразили пламя.

Вернулись к программе экзамена, и «Прометея» сменила пастораль.

Саша с горем пополам прочитал «Песню Миньоны», которая немного напоминала ему Гумилёва, чем примиряла с автором:

'И старые гнёзда драконов в ущельи таятся,

И рушатся скалы, и с рёвом потоки клубятся…'

А потом её читала Жуковская на отличном немецком, а Саша прилежно повторял за ней.

Он следил за её губами и читал по губам, забывая про немецкий.

На ней было закрытое барежевое платье с воротничком-стоечкой, как в прошлый раз, только цветочки и пуговки, кажется, были другого цвета. И он понял, что не состоянии отличить одно барежевое платье от другого.

Но бареж ткань лёгкая и полупрозрачная и даже, если она в несколько слоёв, можно попытаться представить, что под ней.

Жуковская отложила его корявые записи и читала наизусть. Маленькая изящная рука лежала на барежевом платье, и была совсем недалеко.

Александра Васильевна заметила его взгляд.

— Устали, Ваше Императорское Высочество? Всё-таки чаю?

Глаша принесла самовар, разлила чай, и они пересели за столик. До Жуковской стало ещё ближе.

Они договорились говорить по-немецки, и Александра Васильевна весело смеялась, когда он в очередной раз ошибался, сбивался или просто подвисал, ища слова.

А подвисал он всё чаще.

К чаю было вишнёвое варенье, и Жуковская брала его из хрустальной розетки серебряной ложечкой, ягодка сияла в пламени свечи, а Саша вспоминал Щербакова:

'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье.

И на Земле его никто не ест красивее, чем ты…'

И жалел, что не прихватил гитару.

— Что же вы не кушаете, Ваше Императорское Высочество? — спросила хозяйка по-немецки. — Вам не нравится варенье из вишен?

Он накрыл её маленькую ручку своей, слишком большой для подростка.

Жуковская насторожилась, перестала улыбаться, но руки не убрала.

— Мне кажется, с ваших губ оно должно быть вкуснее, — наконец, по-русски сказал он, полностью забыв про дозволенный язык.

И тогда послышался стук в дверь.

Глава 13

— Глаша! Посмотри, кто там! — громко сказала Жуковская.

И тёплая ручка выскользнула из его руки.

— Кого там черти носят? — буркнул Саша.

В прихожей послышались шаги, звук ключа, поворачиваемого в замке и скрип отрываемой двери.

— Великий князь Александр Александрович не у вас? — спросил голос Тютчевой.

— Я здесь, — громко ответил Саша. — Мы с Александрой Васильевной готовимся к немецкому. Не составите нам компанию?

Анна Фёдоровна вошла в комнату, бросила на Жуковскую гневный взгляд, как директриса пансиона на проштрафившуюся воспитанницу.

— Александр Александрович! Одиннадцать часов! Государыня вас обыскалась.

— Мама́ знает, что у меня через три дня экзамен по-немецкому, — заметил Саша. — Мне кажется вы тоже хорошо знаете этот язык. Садитесь!

Тютчева к столу подошла, но воспользоваться приглашением не торопилась.

— Надо передать государыне, где вы.

— Я пошлю Глашу, — с готовностью согласилась Жуковская.

Угу! А то кто-то не знает, чья это служанка.

— Давайте пошлём Глашу к моему Митьке, и он доложит, — предложил Саша.

Ну, чтобы не делать нервы Мама́.

Тютчева поджала губы, хмыкнула, но возражать не стала. И села за стол.

А Саша встал и быстро повернулся к окну.

— Можно я приоткрою? — спросил он Жуковскую. — Что-то у нас свечи начадили.

— Да, конечно, Ваше Императорское Высочество, — кивнула Жуковская.

Он открыл окно и жадно вдохнул морозный воздух. Кажется, полегчало.

— Не простудитесь, — сказала Тютчева.

— Пенициллин есть, — возразил он.

— Вы говорили, что мало, — заметила Анна Фёдоровна. — На нас троих не хватит.

Саша закрыл окно и с готовностью протянул Тютчевой свои немецкие записи.

— Сможете проверить «Песню Миньоны»? Я её уже читал Александре Васильевне. Потом Александра Васильевна читала её мне. Надеюсь, теперь будет меньше ошибок.

— Хорошо, — кивнула Тютчева. — Я её помню. Между прочим, в декабре вышел перевод Михаила Михайлова в «Русском слове».

— Ну, вот! — вздохнул Саша. — Со своим пенициллином я, похоже, пропустил примерно всё. Вы уж приносите мне, что считаете интересным.

И перевёл глаза на Жуковскую.

— И вы тоже, Александра Васильевна!

Он прочитал стихотворение ещё раз, и Тютчева исправила в паре мест.

— Неплохо, — сказала она. — А вы знаете, кто такая Миньона, Александр Александрович?

— Нет.

— Это героиня романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Девочка-циркачка чуть младше вас, которая путешествует по Германии с бродячей труппой. Она одевается, как мальчик, и говорит о себе, как о мальчике. И другие артисты издеваются над ней. Потом главный герой выкупает её у хозяина.