Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 18

Расправившись с первой половиной визитов, Саша вернулся прямо к семейному обеду. И родственники почему-то были не вполне довольны.

Глава 9

— Ты, говорят, танцевал с Тютчевой, — заметил папа́.

— Да, а что? — удивился Саша.

— Она старше тебя на 16 лет! — сказала мама́.

— Ну, и что? Мне всё равно там никто не ровня, кроме моей тётушки Александры Петровны: все разъехались. С Анной Фёдоровной хоть есть, о чём поговорить.

— Это странно смотрелось, — добавила мама́. — К тому же ты отвлекал Анну Фёдоровну от работы.

— У неё была помощница, — возразил Саша. — Так что Машины интересы никак не пострадали. Можно считать, что вместо моей сестры Анна Фёдоровна временно опекала меня. Я знаю, что дурно танцую и рассчитывал от Тютчевой на некоторое снисхождение. Девочки 13–15 лет хуже умеют скрывать свои чувства. Признаться, опасался насмешек.

— Не зря опасался, — заметил Никса, — только смеются не над твоими неуклюжими «па», а на тем, что ты из всех девушек выбрал двух самых некрасивых: Тютчеву и эту… Евреинову.

— Двух самых умных — да, — парировал Саша, — понимаю, что на этом фоне Лиза Шувалова и Даша Опочинина были уже совершенно незаметны.

Отец хмыкнул.

— Саш! Но три танца! Ты танцевал с Тютчевой трижды!

— Трижды можно только с невестой танцевать, — заметила императрица.

— Извини, значит, меня ввели в заблуждение, — сказал Саша, — я так понял, что нельзя три танца подряд. А не подряд можно.

— Не подряд тоже лучше не надо, — заметила мама́.

Саша поднял глаза на отца.

— Папа́, я недостаточно делаю для России, чтобы иметь право хотя бы танцевать, с кем хочу?

— Не больше двух танцев, — отрезал царь. — Никто не отрицает твоих заслуг.

— Надеюсь, заслуг Анны Фёдоровны — тоже? Она не могла мне отказать, это бы смотрелось, скажем так, некрасиво. К ней нет претензий?

— Я с ней поговорила, — сказала мама́.

— На службе она останется? — спросил Саша.

— Останется, — пообещала мама́.

— Хорошо, — вздохнул Саша. — По два танца в руки.

— Ты, говорят, сегодня был у Тютчева и проговорил с ним четыре часа, — заметил папа́.

— Четыре часа? Я даже не заметил. Он, конечно, интересный человек, хотя, скажем так, не вполне твердо стоит на ногах. В отличие, от своей дочери. Все эти размышления о пятой православной империи не ко времени, как минимум. Но одну довольно разумную вещь он предложил.

— Да? — приподнял брови царь.

— Организовать проправительственное издание в противовес «Колоколу», но со свободой слова, как в «Колоколе».

— Он мне уже подавал записку об этом ещё два года назад, — сказал папа́. — Где недвусмысленно предлагал себя в качестве главного редактора. Ничего разумного в этом не вижу.

— В кандидатуре Тютчева я, признаться, тоже. У него слишком не мейнстримные взгляды.

— «Мейн… стрим», — переспросил царь. — «Основное течение»?

— Ну, да. Основное направление общественной дискуссии. По моим наблюдениям, славянофилы где-то сбоку. Даже не всегда находят читателей.

— Находят, — возразила мама́, — «Русская беседа» выходит шесть раз в год.

— Даже не слышал о таком журнале, — сказал Саша. — Это говорит о том, что он не очень распространён.

— Да, не «Колокол», — усмехнулся царь. — При том, что о Земском соборе они писать не забывают. И о любимой тобой свободе печати — тоже. Ты отказался от этой идеи, если предлагаешь «проправительственное издание»?

— Ни в коей мере, — сказал Саша. — Но ищу компромиссы. Издание предлагает учредить Тютчев. Я это обдумывал, пока ехал от него к Шуваловым, и по дороге эта мысль у меня несколько трансформировалась. Я не вижу смысла в одном издании, поскольку не понимаю, как там уживутся такие разные люди, как например Чичерин и Аксаков. Зачем? Мне больше нравится мысль учредить комитет по печати, который будет периодически, скажем, каждый месяц, проводить совещания с редакторами различных изданий о том, в пропаганде каких идей заинтересовано правительство, а что абсолютное табу. Только табу должно быть поменьше, и председателем комитета по печати должен быть человек более магистральных убеждений: умеренный западник или умеренный славянофил.

— И кого ты видишь? — с явным скепсисом спросил папа́.

— Есть варианты: Чичерин, Чижов. Даже Аксаков.

Царь вздохнул.

— Саша, ты знаешь историю газет «Молва» и «Парус»?

— Нет, — признался Саша.

— Это газеты твоих Аксаковых: первая Константина, вторая — его брата Ивана. «Молва» выходила два года назад: с весны по декабрь. Но её пришлось закрыть.

— Славянофилов? — поразился Саша. — Их-то за что? Они же все монархисты!

— Они не все монархисты. Например, твой Чижов — сторонник федеративной славянской республики.

— Не знал, — сказал Саша, — ну, что ж! У всех свои недостатки. Так за что закрыли «Молву»?

— В декабре Аксаков написал статью о публике и народе. Что публика у нас всплыла во время реформ Петра, отказавшись от русских обычаев и одежды. И, когда публика идёт на бал, народ идёт в церковь, когда публика развлекается, народ работает. Что публика — это грязь в золоте, а народ — это золото в грязи. Не думаю, что тебе это близко.

— Мне это совсем не близко. Я бы не стал идеализировать народ и русские обычаи. Ну, манифест славянофильства. Мерзкая западническая публика и наш замечательный православный народ. Уж, не говоря о том, что Аксаков, как издатель, выстрелил себе в ногу, потому что публика его читать не будет, а народ читать не умеет. Но, папа́, ты хотел рассказать, за что газету Аксакова запретили?

— Не притворяйся, что не понял, — сказал папа́.

— Я отказываюсь это понимать! То есть газету закрыли за невинный наезд на светскую праздность и заимствование западных мод?

— Это не «невинный наезд». От описания светской праздности до призывов к бунту против «праздного» высшего класса один шаг.

— Довольно широкий шаг, по-моему, — заметил Саша. — «Парус» тоже запретили?

— Да, уже в этом году. На втором номере. Иван Аксаков издавал.

— Он что-то против кринолина написал? — поинтересовался Саша. — Или (О, Боже! Выговорить не могу!) против мазурки?

— Ты у меня сейчас до гауптвахты договоришься! Несмотря на все твои заслуги!

— Хорошо, — кивнул Саша. — Не буду строить предположений. Так за что?

— За статью о свободе слова в первом номере, славословия народности как основе всех реформ — во втором, осуждение закона о мещанском сословии и статью Погодина о необходимости возрождения черноморского флота.

— Что такое «народность» я, признаться, не понимаю, что не так с законом о мещанах, не знаю. Наверное, надо изучить. А что не так с возрождением черноморского флота?

— Не их дело, — сказал царь. — Это непозволительное вмешательство частных лиц в соображения правительства.

— Понимаю, — вздохнул Саша, — есть международные договоры. Но вряд ли Аксаков являлся в правительство с пистолетом и вмешивался в его соображения.

— Саша! Он хотел в своей газете проводить идею о праве самобытного развития славянских народностей. Ты понимаешь, что это значит?

— Принцип национального самоопределения — это значит. Но империи распадаются не от газетных статей. Да и Аксаков наверняка имел в виду самоопределение сербов, болгар, чехов и прочих от Турции и Австрии, а не кого-то ещё от России. А поляки и чеченцы и без Аксакова догадаются. Да и по-русски вряд ли читают. Зато с такими рамками для выражения мнения, мы можем даже не мечтать о конкуренции с Герценом. И он будет и дальше проводить самые радикальные и социалистические идеи ровно в той степени, в какой захочет.

— Будут новые цензурные уставы, — пообещал папа́. — С более широкими рамками.

— Не поможет, — сказал Саша, — на то они и рамки, чтобы их постепенно сдвигать, пока дышать станет невозможно. И цензурные уставы тут же обрастут сотней исключений. И каждое исключение ещё сотней оговорок. И от свободы не останется ничего.