Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 17

— Я не имел в виду завоевание, — сказал Тютчев. — Православная империя не должна быть основана на насилии.

— Католики вдруг прозреют, примут православие и пойдут под руку русского царя?

— Из всех ваших рассуждений вы исключаете одно: Бога! А для него всё возможно!

Саша уж было хотел ввернуть, что не нуждается в этой гипотезе, но сдержался и примирительно сказал:

— Только смиренно отдаю себе отчёт в том, что не знаю его воли. Но да, мы с вами не договоримся, потому что основы не совпадают: я исхожу из логики, а вы из веры. Для вас аргумент: решения вселенских соборов, а для меня — развитие железнодорожной сети. Давайте я вам лучше ваши стихи почитаю:

Люблю грозу в начале мая…

Он дочитал до конца, и собеседник, кажется, немного остыл.

— Прекрасно! — заключил Саша.

Тютчев заулыбался.

— Но меня удивило одно, — продолжил Саша. — Я хотел перед встречей с вами почитать вашу публицистику, а мне принесли один сборник стихов. Где же изложена ваша концепция?

— Вы читаете по-немецки?

— С трудом, но мне полезно.

— Тогда пойдёмте.

Они перешли в библиотеку, и хозяин вручил ему несколько статей в немецких газетах и брошюру на французском языке. Саша с некоторым трудом прочитал названия: «Письмо русского», «Россия и Германия» (письмо редактору немецкой «Всеобщей газеты», где собственно и было напечатано), «Римский вопрос» и брошюра «Россия и революция».

Саша поблагодарил, но всё же спросил:

— А на русском нет?

— Ходит в списках, — признал хозяин.

— Вас не публиковали на родине или всё это не было предназначено для отечественной аудитории?

— Я не мог стерпеть ненависти, которую испытывает Запад к России, и все их нападки на нас и те небылицы о нашем варварстве, агрессивности, воинственности и имперских амбициях, которые они о нас распространяют. Так что не мог этого не написать.

«Небылицы об имперских амбициях! — усмехнулся про себя Саша. — А как же пятая империя и подданный Папа? Ах, да! Это же Господь должен установить. Без пролития крови».

— Враждебное к нам западное общественное мнение при нашем молчании на свой лад судит о нас и всегда выносит решения самые противные нашим интересам, — продолжил поэт. — Мы должны положить конец такому положению дел, а не отдавать победу в споре враждебному мнению. Между тем на Западе жадно тянутся ко всему, дающему постоянство и надежду на будущее и мечтают слиться с чем-то великим и могучим. Мы должны возродить наше знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, и тогда там отыщутся помощники, хотя раньше были только противники. И мы увидим, что даже те, кто яростно нападал на Россию или тайно интриговал против неё почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать к ней.

Саша усмехался про себя. В этом было что-то до боли знакомое. Сквозь многословие и витиеватость 19 века ясно просвечивала цель собеседника. Судя по всему, Фёдор Иванович мечтал основать в Европе «Рашу тудей» и стать её главным редактором.

— Было бы полезно, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, — продолжил Тютчев, — иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но к определённой цели.

«Что ж, — думал Саша, — это, пожалуй, умнее „Раши тудей“, про которую все знают, в чьих интересах она работает и почему именно эту позицию выражает. Разумеется, Фёдор Иванович несколько образованнее Маргариты Симоновны».

Но сама идея внушала патологическое отвращение.

— Для этого на местах должен находится умный человек, одарённый деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю и многоопытный в делах печати, — продолжил Тютчев. — Расходы же, необходимые для учреждения за границей русской печати, могли бы быть совсем незначительными по сравнению с результатом.

— Я понимаю важность пропаганды, — сказал Саша, — в неё, к сожалению, верят, и улучшение имиджа России на Западе под вашим умным и преданным руководством в общем-то неплохая идея, но у России слишком много внутренних проблем. Пока мы их не решим хотя бы частично, пока наша родина останется нищей и несвободной, мы сольём в ваш проект миллионы с нулевым результатом. А вот, если решим, может быть, вообще не понадобится ни копейки.

— Вы отчасти правы, Ваше Высочество, — сказал Фёдор Иванович, — но нельзя замыкаться на внутренних проблемах. Да и нашей внутрироссийской печати нужно руководство и государственное управление.

— Нашей российской печати нужна свобода и не нужна цензура, — сказал Саша.

— Цензура не руководство, а внешнее ограничение. Надо, чтобы все честные и просвещённые убеждения имели право открыто и свободно составить мыслящее ополчение, преданное личным устремлениям Императора.

— То есть вы за свободу прений, но в некоторых рамках? — попытался Саша перевести сложнозакрученную мысль на понятный язык.

— Да, конечно. Хотя эти рамки сложно определить. В чем причина популярности издания Герцена в России? Кто его читает? Почему его социалистические утопии и революционные происки так привлекают к себе внимание?

— Я их не разделяю, — заметил Саша. — Вот эти — нет.

— Их мало, кто разделяет из думающих людей, едва ли найдётся двое из ста, кто относился бы к ним серьёзно. В чём же его сила?

— В свободе, — усмехнулся Саша. — Точнее в неподцензурности.

— Именно! Потому что важны не его идеи, важна свобода прений, достаточная для выражения мнений более продуманных и умеренных, чем основное направление его газеты, а то и вовсе разумных. И это то оружие, которое необходимо для победы над ним. Нам в России нужно издание столь же свободное, но преданное Государю и разделяющее его цели. И тогда издатели не испытали бы недостатка ни в талантах, ни в усердии, ни в искренних убеждениях, если бы только были уверены, что присоединяются не к полицейскому труду, а к делу совести и вправе требовать всей необходимой свободы, которую предполагает серьёзная и плодотворная полемика.

— Вы знаете, Фёдор Иванович, когда я шёл сюда, я всерьёз опасался, что, учитывая диаметральную противоположность наших взглядов, дело может окончиться дуэлью, — заметил Саша. — А поскольку лавры Жоржа Дантеса меня не прельщают, всячески старался сгладить острые углы.

— Как бы я мог вызвать члена императорской фамилии! — возмутился Тютчев. — К тому же столь юного.

— Я бы тоже не мог вызвать Тютчева в спокойной обстановке, тем более убелённого сединами, но в пылу политической полемики собеседники склонны увлекаться и терять контроль над собой. Слово за слово…

Фёдор Иванович усмехнулся.

— Но, признаться, я поражён, — продолжил Саша. — Как только мы с вами спустились с теологических высот, наши с вами взгляды оказались неожиданно близки. Когда обо мне впервые написал Герцен, я излагал папа́ примерно тоже, что и вы мне сейчас. Ну, может быть, немного прямее и радикальнее. Я тоже считаю, что «Колокол» бессмысленно запрещать. Надо создать ему альтернативу. А лучшее против него противоядие — это свобода печати. Не одно издание, много! Потому что, боюсь, что вы и, например, Борис Николаевич Чичерин не уживетесь в одном издании, хотя оба государственники. И не стоит вас в одно издание загонять. Мне ближе взгляды Бориса Николаевича, но, думаю, и у вас найдутся сторонники.

И Саша обнял Тютчева на прощание.

От Андрея Павловича Шувалова, папеньки Лизы Шуваловой, Саша не ждал острой дискуссии, скорее, политического союза. Из Гогеля Саша вытряс, что Андрей Павлович рано потерял отца, а его официальным опекуном был назначен Сперанский. Потом Шувалов воевал на Кавказе, получил пулю в грудь и Георгия, служил вместе с Лермонтовым, и был с ним дружен настолько, что послужил одним из прототипов Печорина.

Познакомиться с ним было бы любопытно, хотя непонятно, насколько полезно. Но Сашу ждало разочарование, Андрея Павловича он не застал, принимала его жена Софья Михайловна, слишком погружённая в заботы о детях и хозяйстве, чтобы быть интересной собеседницей.