Утешение - Гаврилов Николай Петрович - Страница 17

Затем загрохотало сразу в нескольких местах. Фыркнуло над самым ухом, и на стене дома появилось облачко выбитой бетонной крошки.　

То, что это стреляют, Ольга поняла уже на бегу. Не помня себя, теряя платок, слетевший с головы, она со всех ног рвалась к ближайшему подъезду стоящей неподалеку девятиэтажки. Грохотало повсюду. Она забежала на ступеньки подъезда, схватилась за ручку металлической двери с обрывками каких-то объявлений. Но запертая на ключ дверь не открылась. Она рвала и рвала эту ручку со стеклянными глазами, в голове бессвязно проносилось: «Мамочка, мамочка…» 3ачем-то выскочила из-под козырька подъезда, посмотрела наверх и увидела сюрреалистическую картину. На полуосыпавшемся балконе, в практически нежилом доме, на третьем этаже стоял мужчина в банном халате, курил и совершенно спокойно смотрел на нее и на огоньки разгорающейся вокруг стрельбы.　

Ахнуло так, что Ольга не помнила, как оказалась лежащей на животе возле запертого подъезда. Где-то дальше по перекрестку, поднялся белый столб дыма. Затем еще раз вспышка, треск и оглушительный разрыв, тугой волной разошедшийся по двору и окрестностям. Мужчина исчез с балкона. С зажмуренными до предела глазами, обхватив голову руками, Ольга лежала на грязном мокром асфальте, прижимаясь к нему всем телом, мечтая влезть под него в самую глубину земли. Автоматы замолчали, наступила тишина, как будто ничего и не было. Сколько она еще так лежала, Ольга не помнила. Но постепенно тишина взяла свое, и она осторожно подняла голову.　

Спустя вечность, готовая в любую секунду снова вжаться в асфальт, медленно села.　

Думала только об одном, что надо прямо сейчас выпить весь пузырек валокордина, иначе сердце остановится, но лекарства остались в чемодане в Моздоке.　

Она сидела на асфальте, посреди войны, в разрушенном черно-белом городе и почему-то думала о маме, которую звала несколько минут назад. Вспомнилось, как мама когда-то одевала ее в школу: коричневое платье, белый передник и банты. Нелепое, неуместное в данной ситуации воспоминание абстрагировало ее от внешнего мира. Медленно, словно во сне, продолжая сидеть, она начала отряхивать пальто от мокрой грязи и тут услышала или почувствовала какое-то движение рядом. В одну секунду вновь вернулась в реальность.　

Возле нее собирались собаки. У них, очевидно, выработался рефлекс: раз стреляли — значит, есть еда. Их было пять или шесть — большие, одна вроде кавказской овчарки. Собаки постоянно перемещались, приближались, заходя ей за спину, тихо скаля зубы, создавая круг. Они привыкли есть человечину. Первой должна была наброситься самая крупная.　

— Господи… — вслух прошептала Ольга. Наверное, тогда у нее появилось несколько лишних седых волос.

Дверь подъезда загремела, открылась, и в проеме показался тот самый мужчина с балкона, в махровом синем халате поверх свитера.　

— Яхийта!{5} — крикнул он на собак, замахнувшись рукой. Затем сказал что-то Ольге. Увидев, что она не понимает, добавил по-русски: — Иди сюда. Быстро.　

Ольга, всхлипнув, бросилась к нему.　

— Зачем одна ходишь, женщина. Война здесь, — ворчал он, заводя ее в подъезд. — Зачем плачешь? Это от страха. Не плачь. Иди за мной…　

Лестница в подъезде местами обвалена. За дверью в квартире на третьем этаже темно, окна забиты фанерой. Светится лишь пропитанный керосином фитилек ткани в консервной банке. Там, где балкон, на полу наметено снегом. Квартира перекошена, в кухне пол провис вниз, в нижнюю квартиру. Холодно, наверное, холоднее, чем на улице, а может, у Ольги от пережитого начался лихорадочный озноб. Ее трясло.　

— Кушать хочешь? — спросил в полумраке мужчина. — Не бойся, ты гость. Сейчас приготовлю. Икру кабачковую будешь? Вот у меня ее сколько — видишь ящики в комнате? Со склада достал, склад разбили. На всю зиму хватит. Только плохая она, старая — ее пережаривать надо. Сковородка есть. Печку в подъезде из кирпичей сделал, лист железный положил. Дрова есть, спички есть — всё есть! Сейчас приготовим, пока не стреляют. Я один живу. Еще в нашем доме сосед есть, Муса, он в другом подъезде живет. Жену его убили. И рядом в пятиэтажке еще две семьи живут. Дальше по улице бабушка русская живет. Соседи есть, короче. Ты зачем здесь?　

Вечером того запредельно долгого дня, когда икру запекли на сковородке и съели без хлеба, когда Ольга познакомилась с соседом Мусой, небритым худощавым любопытным мужчиной в испачканной побелкой болоньевой куртке; когда, закипятив черный от копоти чайник, они вернулись в квартиру, Ольга рассказала хозяину всю свою историю без утайки. С наступлением темноты начала стрелять артиллерия, по округе разносились гулкие звуки ударов, в фанерные щели вдалеке можно было увидеть зарево пожаров.　

В Грозном продолжались тяжелейшие бои: армия штурмовала дворец Дудаева — политический символ, не более; а ее саму атаковали со всех сторон. В дыму, в гари лежал город. Небо отсвечивало красным цветом.　

— Район Минутки накрывают. Сюда не стреляют, — вслушиваясь в тяжелые раскаты, сказал хозяин. — У нас вчера и сегодня тихо. Если что — беги в коридор и падай на пол. Там стены глухие, окон нет, поэтому осколки не достанут. Только если прямое попадание… Я все время в коридоре прячусь, в подвал не спускаюсь. Завалит там — кто найдет? Собаки грызть будут. Я такого насмотрелся… Так сын твой — танкист?

— Танкист, — произнесла Ольга. У нее было такое чувство, что она плывет в какой-то нереальности, слыша свои ответы со стороны.　

— Нас убивать приехал. От наших женщин сочувствия не жди. Ладно, утром поговорю с Мусой, у него знакомый есть с машиной. Довезем тебя до аэропорта. Может, и найдешь ты своего сына. Много их здесь лежит. Посылают их, а они идут, как телята… Три дня назад… или два… — не помню, наши ребята бронетранспортер в ловушку заманили, там, за перекрестком. Деревья свалили, чтобы не проехали. Подожгли из гранатометов. Потом добили, но не всех. Мы с Мусой пошли смотреть, а там раненый, офицер: из БТР выполз и возле забора лежит. Подошли, а у него ноги сгорели полностью. Как еще жил — не знаю. «Добейте», — просит. Очень сильно просил. Муса его добил. Из пистолета. У него пистолет есть и граната. Добил, а сам потом переживал, я видел…　

Гремела округа раскатами, в паре километров кто-то умирал. Горел огонек в консервной банке, из провала пола и щелей в фанере дуло холодом, хозяин сидел на стуле напротив, почти невидимый в полумраке. Ольга полулежала на старом диване, накрытая пропахшим дымом и чем-то кислым овчинном тулупом. Слова чеченца круглыми шарами заплывали в сознание и там лопались разными цветами.　

— А еще есть три русских, прячутся здесь, в гаражах. Солдаты. От своих сбежали, а наши их пока не нашли. Бабушка Оля их подкармливает, чем может. Так что и твой сын, может, где-то прячется. Ладно, отдыхай. Завтра поедешь к своим. Помни, если рядом прилетит, быстро в коридор, ползком от окон…　

Ночью, под гул раскатов, Ольге приснился сон. Вернее, это был не сон, а видение. Ей казалось, что она вообще не спала. Она увидела себя возле подъезда своего дома в Томске, а возле нее, виляя хвостом, крутилась большая черная собака. Ольга гладила ее по шерсти, чесала за ухом и приговаривала: «Ну и что ты — кушала тетю, кушала дядю?» — и собака, повизгивая, смотрела на нее своими большими собачьими глазами. Затем в сон пришли бледные красноватые огоньки трассеров. Они летали, кружились и танцевали на улице.　

А потом в темную комнату в Грозном пришел Алеша. Ему было лет пять. В руках он держал серого котенка. Ольга помнила его — когда-то Леша притащил этого котенка домой. У котенка было что-то с желудком — все, что съедалось, тут же выходило вон. У него слезились глаза, в уголках глаз собирался желтый налет, он еле стоял на дрожащих лапах и жалобно мяукал. Ольга лечила его каждый день. Раздавив таблетку тетрациклина, она ложечкой вливала раствор ему в пасть, промывала глаза настоем ромашки, но котенок все равно умер, и его похоронили во дворе в коробочке. Сейчас он сидел на руках у сына и молча смотрел на нее. И Алеша молчал.