Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 3

— Но вы же были на дежурстве.

Хартунг рассмеялся:

— И что? В ночном дежурстве на рейхсбане всегда главным было слово «ночное», а вовсе не «дежурство». И без необходимости никого не будили. В семь утра меня сменили, я поехал домой, там снова лег, а уже днем у моей двери стояли люди из Штази.

Журналист взволнованно ходил по салону.

— Получается, вы почти до самого вечера ничего не знали о массовом побеге?

— А откуда? Я же спал. Мне обо всем рассказали агенты Штази. Они были на взводе, что неудивительно — битком набитый поезд спокойно проехал через строго охраняемую государственную границу. И якобы я был в этом виноват.

— А разве не были? В документах написано, что из-за сломанного предохранительного болта стрелку заклинило. И позже пути не перевелись в обратное положение, чего ваши коллеги в пультовой, очевидно, не заметили.

— Они и не могли заметить. Мои коллеги только нажимали на кнопку. И обычно все исправно работало.

— Но не в ту ночь, когда первая электричка, в четыре ноль шесть прибывшая с Маркс-Энгельс-плац на Фридрихсштрассе, проследовала на запад.

— Да уж, глупо вышло.

— Это все, что вы можете на это сказать?

— Конечно, в ту ночь я действовал не совсем по предписаниям. Но это была дурацкая оплошность, как говорится, неблагоприятное стечение обстоятельств. Никакого умысла. И в какой-то момент в Штази это поняли, иначе бы меня не отпустили.

Хартунг взял из холодильника еще две бутылки пива. От долгих разговоров пересохло в горле. Он чокнулся с журналистом.

— За рейхсбан! — воскликнул Хартунг, его настроение становилось все лучше.

— Господин Хартунг, — сказал мужчина, глядя ему прямо в глаза, — я понимаю, никто не станет вот так просто выдавать тайну, которую хранил много лет. Я читал в документах, что с вами делали Штази. И если вы молчали тогда, несмотря на все пытки, с чего бы вдруг вам рассказывать обо всем сейчас, верно?

— Пытки?

— Все здесь. — Журналист постучал по лежащим перед ним бумагам. — Цитирую: «Несмотря на два месяца спецобращения, обвиняемый упорно настаивал на том, что у него не было сообщников или координаторов». — Он глубоко вздохнул и, многозначительно кивая, сказал: — Я знаю, что значит «спецобращение». Передо мной можете не притворяться, господин Хартунг, ваша железная воля и мужество вызывают у меня огромное уважение.

«— Совершенно не понимаю, о чем вы, — признался Хартунг.

— В тюрьме Штази в Хоэншёнхаузене под этим подразумевалось систематическое лишение сна, психическое истощение, изоляция, голод. И все это на протяжении двух месяцев — такого никто не выдержит. Но вы, очевидно, не сдались, для меня вы, если позволите, настоящий герой.

Хартунг был в полном недоумении. Изоляция? Психическое истощение? Да, его держали в одиночной камере, и единственным, кто составлял ему компанию в эти дни, был следователь. Он помнил длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги, с грохотом закрывались тяжелые металлические двери. И, конечно, ему было страшно, страшно до одури. Он никогда раньше не сидел в тюрьме, и понятия не имел, чего от него хотят. Проведя там две ночи, он решил, что больше никогда оттуда не выйдет.

Но голодом его точно не морили. Да и спать он мог сколько угодно. Следователь даже подарил Хартунгу пачку сигарет, расспрашивал о локомотивах и технике сигнализации — тот парень был настоящим фанатом железных дорог. И, в общем-то, это все, что Хартунг смог вспомнить. Или он о чем-то забыл? Хартунг знал, что его разуму свойственно вытеснять неприятные воспоминания, приукрашивать события и постфактум представлять свою жизнь в лучшем свете. Но забыть о двухмесячных пытках не смог бы даже он.

Все эти годы он почти не вспоминал о том эпизоде своей жизни. Разве что в одну из годовщин падения Берлинской стены, когда рассказывали о самых нашумевших акциях побега. Тогда по телевизору показали фотографии людей, которых летом 1983 года поезд неожиданно привез в Западный Берлин. Как ни странно, этот побег никогда по-настоящему не интересовал Хартунга. Он казался ему нереалистичным, будто старая сказка.

Однажды он услышал по радио, что разыскиваются очевидцы событий железнодорожного побега. Но Хартунгу и в голову не пришло выйти на связь.

Этот случай стал историей и ничего не значил для него. Вероятно, дело было в «резкой монтажной склейке», как назвал это следователь. В ушах Хартунга снова раздался его голос, спокойный, почти любезный и вместе с тем угрожающий. Следователь стоял почти вплотную, Хартунг чувствовал его дыхание, видел волосы в носу, бородавку над верхней губой. «А теперь слушайте меня предельно внимательно, господин Хартунг, — сказал следователь. — Отныне вы начинаете новую жизнь, вы не обсуждаете, что случилось той ночью на станции Фридрихштрассе. Вы не обсуждаете, что происходило здесь, в Хоэншёнхаузене. Никогда! Ни с кем!»

Через два дня после того, как Хартунга выпустили из тюрьмы, перед его домом остановился серый «баркас». Водитель помог собрать вещи и отвез в Бервальд, саксонскую деревню на берегу Шпрее, всего в нескольких сотнях метров от карьера — нового рабочего места Хартунга. Он уже забыл, что чувствовал тогда. Он помнил только, что вскоре произошло нечто гораздо более важное. То, чего он никогда не забудет, что и по сей день затмевает все: он встретил Таню.

Он влюбился в ту же секунду, как впервые увидел ее в кабинете бригадира. Этот ее насмешливый взгляд, эти длинные светлые волосы. Она сказала: «Смотри-ка, новенький». А когда он, растерявшись, не смог по-быстрому придумать ответ, громко рассмеялась. О, этот смех. Как говорил бригадир, будто козе щекочут копыта. А Тане было все равно. Потому что, если уж она смеялась, то смеялась от души.

И если ругалась, то ругалась от души. И если любила, то любила всей душой. Она была бесстрашной и искренней, как ребенок, не познавший зла. Она не шла на компромиссы, могла наслаждаться, не думая ни о чем. Рядом с ней Хартунг нередко чувствовал себя трусом.

Спустя три месяца он переехал в ее двухкомнатную квартиру в новостройке, с балконом и мусоропроводом. Через год родилась Натали, в подарок от бригады они получили коляску и стиральную машину. По выходным ели яичницу, купались в озере, пили домашнюю сливовицу и слушали трагичные песни о любви, написанные одним поющим экскаваторщиком из Хойерсверды. Хартунг часто просыпался по ночам и, лежа в постели рядом с Таней, прислушивался к ее размеренному дыханию и гадал, как скоро она поймет, что он для нее недостаточно хорош.

Журналист откашлялся. Это был крепкий лысый мужчина с очень волосатыми руками, которые, словно два мертвых зверя, лежали перед ним на прилавке.

— Не торопитесь, господин Хартунг. Должно быть, трудно об этом вспоминать. Если хотите, сделаем перерыв.

— Все в порядке. Но вы должны знать, что ничего ужасного со мной не случилось. Разумеется, тюрьма не была летним лагерем, но со мной обходились по-человечески. И пробыл я там не два месяца, а от силы четыре дня.

Журналист кивнул:

— Понимаю, господин Хартунг, это все последствия травмы. Так бывает у многих жертв: они отрицают пережитый опыт, чтобы защитить свою психику.

Демонстративная участливость журналиста начинала раздражать Хартунга. Что за чушь он несет? Да еще таким тоном, будто имеет дело с умственно отсталым. Если бы не деньги, Хартунг давно бы вы ставил его за дверь. А репортер все не умолкал, говорил, что прочитал соглашение о неразглашении, которое Хартунгу тогда пришлось подписать.

— Я знаю, вам было велено молчать о времени, что вы провели в заключении. Но сейчас вы на свободе, в безопасности! Все в прошлом, господин Хартунг, Штази вам больше ничего не сделает! Вы можете говорить!

— Ну, если честно, я уже сказал все, что мог. Деньги у вас с собой?

— Господин Хартунг, возможно, вы сами еще не осознаете, но ваша история особенная. Ваш отважный поступок подарил свободу ста двадцати семи людям, жившим за Стеной, за колючей проволокой.