Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 4

И никто об этом не знает! А ведь это великолепная история! Немецкая общественность должна ее узнать, история вашей жизни — это историческое наследие!

Хартунг попытался вспомнить, когда в последний раз слышал термин «историческое наследие». Вероятно, на уроках обществознания, в десятом классе. Историческое наследие Маркса, Энгельса и Ленина. Его итоговой оценкой по этому предмету стала двойка. Не потому, что он ставил под сомнение историческое наследие Маркса, Энгельса или Ленина. Нет, он высыпал зудящий порошок за шиворот своей соседке по парте Надин Зоммер, отчего та с криком выбежала из класса. Все смеялись. Все, кроме госпожи Зоммер, которая была не только матерью Надин, но и учительницей обще-ствознания. Она написала характеристику к его итоговой аттестации, что едва не стоило ему обучения в рейхсбане: «У Михаэля большие проблемы с социализацией. Он подает дурной пример одноклассникам». Как госпожа Зоммер отнеслась бы к тому, что через сорок пять лет жизнь Михаэля Хартунга объявят историческим наследием?

— Вы же понимаете, что я не смогу написать о вашей истории, если вы мне не доверитесь?

— По мне, так и не пишите. А лучше выясните, кто на самом деле стоял за побегом. Я бы тоже хотел знать.

— Господин Хартунг, зачем вы все усложняете? — Журналист взглянул на него растерянно и вместе с тем с упреком, но потом вдруг расслабился. — Все из-за денег, не так ли? Вы совершенно правы. Подобная история, да к тому же такой эксклюзив, безусловно, стоит гораздо больше. Мне нужно позвонить в редакцию, но думаю, гонорар за информацию в размере двух тысяч евро вполне вероятен.

Хартунг загорелся: две тысячи евро — как раз хватит на аренду. Но что рассказать этому человеку? Не выдумывать же. Какие у него были причины отправить поезд на запад? Тем, кто помогал осуществлять подобные побеги, то есть зарабатывал на чужих страданиях, он бы точно не стал содействовать, Тем более что сам он даже не был в том поезде. Каким безрассудным глупцом надо быть, чтобы рискнуть своей задницей ради побега в Западный Берлин, а самому остаться в Восточном?

Тут он подумал о Каролине, самой красивой из всех его женщин. Хотя на самом деле они и не были по-настоящему вместе. Ей нравились его ухаживания, нравилось держать его в неопределенности, время от времени давая частичку себя, а потом снова исчезая. Он тогда думал, что так и должно быть, когда влюбляешься в такую потрясающую женщину. Он наслаждался завистливыми взглядами мужчин, когда шел с ней по улице.

Она была балериной и не шла, а парила. Ее кожа была почти прозрачной, а стан таким стройным и хрупким, что Хартунг порой опасался, что ее унесет ветром. Они познакомились в общественном парке теплым сентябрьским вечером. Он пригласил ее на танец, какой-то рок-н-ролл. Хартунг умел танцевать рок-н-ролл, его научила старшая сестра. В парке он, уже немного подвыпивший, подошел к Каролине, поклонился и вытащил ее на танцпол.

Каролина в то время только окончила знаменитую дрезденскую балетную школу и мечтала только об одном: танцевать в бродвейском мюзикле. Поэтому она отказалась от предложения Берлинской государственной оперы и в восемнадцать лет подала заявление на выезд из ГДР. Заявление отклонили, новых приглашений не поступало, так что она переехала в Берлин, где давала частные уроки танцев и ждала, когда что-нибудь изменится.

Годом ранее Хартунг начал работать стрелочником на станции Фридрихштрассе, и однажды Каролина полушутя спросила, не знает ли он, случайно, о железнодорожном туннеле, ведущем в западную зону. Он даже поговорил об этом с Рони, опытным коллегой, который иногда отправлял поезда в Западный Берлин. Рони сказал: «Не ввязывайся в это, Миха, пристрелят». И он не ввязался. Каролина его бросила, а через год вышла замуж за западного берлинца, который наконец отвез ее в Нью-Йорк.

Да, Каролина могла бы стать причиной. Он не переставал думать о ней, то и дело искал ее имя в интернете и однажды узнал, что она действительно попала на Бродвей, но пару лет спустя погибла в автокатастрофе.

Хартунг посмотрел на журналиста, который на улице говорил по телефону, и пробормотал:

— Не ввязывайся в это, Миха.

Деньги на аренду он как-нибудь найдет.

Журналист вернулся в салон.

— Хорошие новости, господин Хартунг: редакция непременно хочет заполучить вашу историю, договорились на две тысячи евро. Мы уважаем ваше нежелание раскрывать подробности сейчас. Но одно нам нужно знать наверняка: вы помогли совершить побег той ночью? Скажите просто: да или нет.

Хартунг подумал о двух тысячах евро, подумал о Каролине и сказал:

— Да.

03

Александр Ландман сидел в большом конференц-зале редакции «Факта», на тринадцатом этаже издательского дома в Гамбурге. В панорамных окнах виднелись вдалеке мосты через Эльбу, подъемные краны в контейнерном порту на блеклом осеннем солнце отбрасывали длинные тени. До десяти часов оставалось восемь минут; кроме Ландмана, еще никого не было. Он нервно подергивал правым коленом, еще раз прокручивая в голове историю, которую собирался представить издателю. На самом деле он не мог думать ни о чем другом с тех пор, как два дня назад вернулся из Берлина. Он даже успел составить черновой набросок статьи под рабочим названием «Герой со станции Фридрихштрассе».

Ландман знал, что это хорошая история, в ней было все, чего только можно пожелать: во-первых, историческая и политическая значимость, что уже послужило бы отличным трамплином для статьи. Во-вторых, столь грандиозное место действия — станция Фридрихштрассе, место стыка востока и запада, место разлуки и слез, но также надежд и мечтаний. В-третьих, сам Хартунг — неразговорчивый, скромный мужчина, простой человек из народа, который совершенно бескорыстно рисковал своей жизнью ради чужой свободы. В-четвертых, документы Штази, неискаженный взгляд за кулисы кровавой системы. Документы, которые наконец попали в руки Ландмана в результате бесконечных поисков. По словам сотрудницы архива Штази, они не числились ни в одном реестре и были обнаружены скорее случайно при реорганизации фонда. И поскольку женщина знала, как долго Ландман работал над этой историей, он увидел их первым.

Каких только язвительных комментариев не выслушал Ландман от коллег, пропадая в этом архиве, потому что чувствовал, что однажды что-нибудь там найдет. «Ну что, Ландман, снова был в темном царстве Штази?» — с ехидной улыбкой спрашивали они. Почти все его коллеги родились в западной зоне, и восточная казалась им невероятноунылой. Каждый раз, когда приближалась очередная годовщина падения Стены, редакторы зевали. Опять «осень поворота», гэдээровцы, «трабанты», едущие к свободе. Неужели это никогда не закончится? Уже тридцать лет одно и то же: мирная революция, пресс-конференция Гюнтера Шабов-ски, восточногерманские купания нагишом, забытые правозащитники и размышления о том, является ли уродливая одежда и дурная музыка причиной того, что восточные немцы стали такими расистами. Тема ГДР себя исчерпала, с этим были согласны все.

Но Лэндману нравились истории из странного, все еще такого далекого востока. Оттого многие коллеги думали, что он сам оттуда, что, в принципе, было верно, но лишь отчасти. В начале семидесятых Ландман вместе с родителями, братьями и сестрами переехал в Германию из Казахстана. В то время таких называли поздними переселенцами. Или русскими немцами, хотя Казахстан, по сути, никогда не являлся Россией. Но с высоты тринадцатого этажа гамбургского издательского дома это было скорее малозначительной деталью.

Семья Ландмана приехала в Германию почти без гроша. Четыре года они жили в лагере для беженцев, и только когда отец устроился на шинный завод, а мать в прачечную, смогли позволить себе собственную квартиру — три комнаты на шестерых. Он был единственным, кто смог поступить в гимназию, единственным, кто выучился и выбился в люди. Куда бы он ни пошел, везде был первым. Он выделялся, потому что говорил немного иначе, потому что мыслил немного иначе. Но привлекал к себе внимание, вероятно, тем, что боялся выделиться.