Король медвежатников - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 45

Дверь с грохотом захлопнулась. Фу-ты, кажись, пронесло на этот раз!

Парамон Миронович выслушал пленника, не перебив ни разу. Только иной раз старчески крякал и натужно покашливал. И поди тут разберись, какие лукавые мысли бродят в эту минуту в его сморщенной, словно печеное яблоко, голове. Рядом со стариком выстаивал все тот же огромный детина и почти любовно, с глуповатой улыбкой, посматривал на своего благодетеля. Наклонившись и оттого потеряв в росте, сейчас он уподобился доброму джинну, что готов немедленно исполнить любое, даже самое необыкновенное, желание старика.

И оно последовало!..

– Вот что, милок, – самый чуток повернулся Парамон Миронович к своему слуге, – ты все слышал, что он мне сказал?

– А то! – обрадованно протянул громила, да так громко, что непроизвольный возглас, ударившись в кирпичную кладку, отколол от нее самую малость. Красная крошка, шурша, обрушилась к ногам старика. – Говорит, будто бы утопла у него картинка-то в море.

Старик брезгливо отряхнул кирпичную крошку и молвил глуховатым старческим фальцетом:

– Похоже, что мои слова его никак не проняли. Ты это вот что... Двинь-ка ему по зубам, авось поумнеет.

Детина будто бы только того и ждал. Мгновенно вынырнул из-за спины старика, закрыв собой не только вольготно разместившегося на стуле Парамона, но и дверь, и проем, всю комнату, оставив для обзора лишь крохотное пространство с тусклой лампой в самом углу.

Хрясь!

Голова, будто отделившись от тела, откинулась назад, увлекая за собой ноги. Рот мгновенно наполнился кровью, затруднив дыхание. А над Георгием, склонившись, стоял улыбающийся детина, причем лицо его выглядело настолько располагающим, будто вместо тумаков он только что угостил Чернопятова мягким кренделем.

Язык наткнулся на что-то острое и колючее. «Осколки зубов!» – в тоске догадался Чернопятов. Выплюнув, он увидел на полу два обломанных зуба. Обидно, зубы всегда были главным предметом его гордости, и за раскрошенный резец он готов был отдать половину жизни.

Посмотрев наверх, Георгий натолкнулся на сочувствующий взгляд.

– Ой, милок, как же тебя пришибло-то, – голос Парамона Мироновича был переполнен состраданием. Еще секунда – и из глаз брызнут крупные слезы. – Вон и губу как разворотило. Зубов вот теперь лишился! Долго еще сухарей жрать не будешь. Э-хе-хе! – вздохнул тяжко старик. – Людям хорошего желаешь, а они постоянно упрямятся. Сказал бы, где картину запрятал, да и пошел бы своей дорогой... здоровьице поправлять. Мы тебя не знаем, и ты про нас ничего не ведаешь. Что ты скажешь, милок, на такой расклад?

Кровь, казалось, хлестала, как из крана, не успел сплюнуть, а она вновь заполнила собой весь рот.

– Все бы вам чужими руками жар загребать! – прошепелявил Георгий. – Нет у меня картин.

Старый Парамон обескураженно взглянул на детину, продолжавшего невинно лыбиться.

– Что-то я его не понимаю, тогда на кой ляд звал-то? Ты вот что, милейший... – Голос у старика был ласковый, глаза переполнены нешуточной добротой. – Топорик-то приберег? – повернулся он к громиле. – Устал я с ним возиться.

– А как же? – не на шутку обиделся громила, шевельнув покатыми плечами. – У дверей он прислоненный. И тазик там стоит приготовленный, куда кровищу потом сливать.

Громила говорил просто, безо всяких интонаций, как о чем-то самом обыкновенном. И возможно, оттого его слова произвели на Чернопятова нешуточное впечатление.

– Позвольте, это что же такое получается?!

Старик уже не обращал на пленника внимания, будто речь велась о чем-то постороннем.

– Дело! – одобрительно кивнул он, крякнув. – Главное – кровищу не расплескать. А то потом вонища поднимется, а ее ой как трудно вытравить. Разве что хлоркой. – По его сосредоточенному лицу было заметно, что опыт в этом деле он имеет немалый и с удовольствием готов поделиться им. – Только чтобы все путем было! – строго наказал старик, помахав скрюченным перстом. – Беспорядок я не люблю! Давеча что произошло? – укорил он.

– А что же, Парамон Миронович? – плечи детины удивленно взмыли вверх.

– А то, лапоть ты серый! В прошлый раз топор в кровище оставил! А за тебя, дурья твоя башка, Дуняша его отмывала! Каково это бабе-то!

– Виноват-с, – по-лакейски протянул верзила, невзначай покосившись на побелевшего Чернопятова. – В другой раз не повторится. Сам все помою.

– Ну, уж ты постарайся. Учишь, учишь их, – ворчливо проговорил старик, – и все не впрок. А ежели кто увидит? Заподозрит, чем мы здесь занимаемся. Тогда беды не миновать!

– Послушайте!! – вскричал Чернопятов. – Я все расскажу! Все, что знаю, только, ради всего святого, не убивайте меня!

Старик выглядел малость озадаченным.

– Не убивать, говоришь?

– Да! Да! Я все расскажу!

– Так мы вроде бы все решили, – кивнул Парамон в сторону двери, где стоял огромный топор с широким и массивным лезвием, таким впору разрубать смерзшиеся мясные туши. Кто бы мог подумать, что он предназначен совершенно для других целей. – Ты-то что, Василек, скажешь? – обратился Парамон к верзиле.

Детина лишь неопределенно хмыкнул, как бы демонстрируя свою полнейшую нейтральность. Дескать, дело-то хозяйское, а мы люди привычные. Скажут простить – простим, а ежели нет, тогда уж не обессудьте, – разрубим на куски да по мусорным кучам разбросаем.

– Эх! – обреченно махнул рукой старый Парамон в сторону застывшего в ожидании Василька. – Поддержал бы человека, молвил бы чего-нибудь доброе. Может быть, ему жить охота. Ты посмотри, как его всего колотит! Будто бы лихоманкой какой болеет. Ты бы не переживал так шибко, родимый, так ведь и помереть можно со страха. – Парамон Миронович заговорил каким-то трогательным голосом: – Добрый я человек, меня всяк уговорить может. Человека затрясло от страха, а мне его уже жалко. Милосердие во мне немерено, это мой крест! Вот через него всю жизнь и страдаю. Я людям доброе делаю, а они мне все гадости норовят преподнести. Ну, так слушаю я тебя, мил человек, ты бы присел-то, разговор у нас с тобой, чует мое сердце, долгий будет. – И когда Чернопятов разместился на подставленном табурете, он вытянул из кармана платок и, припустив в голос жалости, проговорил: – На, мил человек, утрись. А то кровища-то из тебя хлещет, как из порося. Не побрезгуй, платок-то совсем новенький. Моя Дуняша его за три рублика купила. Дорогущий! Но разве для хорошего человека что-нибудь жалко? – отчаянно рубанул он рукой.

Георгий взял платок и бережно промокнул им разбитый рот. И тотчас скривился от боли:

– Ыыыы!

– Видал? – показал старик Васильку на скукожившегося Чернопятова, который продолжал вытирать кровь. – Как ему теперь говорить? Небось все зубы выбил.

– Парамон Миронович, – жалостливо протянул громила, – так ведь для пользы дела.

Теперь на лице Василька отразилось неподдельное участие. Такое впечатление, что он готов был отдать на благое дело собственные зубы.

– Ну, сказывай! – приказал Парамон, когда Георгий, скомкав платок, швырнул его в угол комнаты.

– Картину... я уже отдал! – И, стараясь погасить возможное неудовольствие старика, Чернопятов быстро продолжал: – Я не знаю, к кому она попала, но мне известен человек, который заказывал мне украсть их.

– Кто он и где его можно найти? – светились добротой глаза старого Парамона.

Чернопятов невольно посмотрел в угол, где стоял топор.

– Кто этот человек, я не знаю... точнее, я знаю его ненастоящее имя. В коммерческом банке в Париже, где я работал, он имел ячейку. Именно от него я и узнал, что там находятся картины. Он приходил два раза в месяц, чтобы удостовериться в том, что все в порядке. Хотя зачем ему это было нужно, не знаю! Ведь наш банк был самым надежным во всей Франции. Однажды он со мной разговорился и сказал, что стоимость каждой из этих картин составляет пять миллионов долларов. Признался, что эти картины не его, а очень серьезного человека, который не должен светиться и поэтому не приходит в банк. Он мне предложил украсть эти картины...