Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 45

– А вы не пожалели?

– Пожалел, – кивнул он, надевая легкое летнее пальто – то же самое, в котором был в тот безумный и постыдный день больше чем два года назад. – Пожалел почти сразу.

У Саши перестало биться сердце. Радость, которую она испытала от его слов, была почти невыносимой, почти болезненной. И тут же ядовитая мысль ужалила, ожгла, заглушила радость: «Почему он пожалел? Потому что понял, что любит меня? Да нет, кабы понял это, пришел бы... Конечно, он узнал о миллионе, подаренном Игнатием Тихоновичем! Из-за денег пожалел!»

Она вонзила ногти в ладони, чтобы не разрыдаться.

– Вы удивлены, я вижу? – усмехнулся Вознесенский. – И гадаете, не пожалел ли я, что отказался от приданого, столь щедро и широко вами мне предложенного? Тем паче что спустя буквально несколько дней после нашей достопамятной беседы в парадной моего дома ваше приданое значительно, даже очень значительно увеличилось, ведь так?

Никогда расхожее выражение «со стыда сгореть» не казалось Саше более соответствующим действительности.

– Как вы узнали, что я об этом подумала? – пробормотала она, слишком уничтоженная, чтобы даже озаботиться попыткой оправдаться.

Вознесенский улыбнулся своей знаменитой улыбкой – взгляд исподлобья, уголки губ таинственно вздрагивают, – улыбкой, сводившей с ума десятки и сотни энских барышень и дам.

– Да потому, что я привык к такому мнению о себе. Все, кто хоть мало-мальски посвящен в историю моей жизни, считают меня этакой потаскухой мужского рода, которой не зазорно продаться за крупную сумму всякой женщине, пожелавшей меня купить. А это мнение совершенно расходится с действительностью! Я скрываю историю своей жизни от всех. В нее посвящен весьма узкий круг людей, а они не принадлежат к числу болтунов.

– Тогда потому... то есть я хочу сказать... – почти не слыша себя, заговорила Саша, – тогда почему вы сказали, что... что...

Она не могла этого произнести! Не могла, и все!

– Почему я сказал, что пожалел о своем отказе? – пришел на помощь Вознесенский, улыбаясь чуть иначе – поддразнивающе, пожалуй, даже коварно. – Потому что я мужчина, обычный мужчина, подверженный всем слабостям и страстям своего пола. Потому что в то время у меня долго не было встреч с женщиной, а вы были так прелестны в своей девчоночьей влюбленности в красивого, взрослого мужчину...

У Саши мигом надулись губы и заплыли слезами глаза. Из всех сказанных Вознесенским слов она восприняла только один глагол прошедшего времени «были»! «Вы были так прелестны»! А теперь... ну да, теперь она старше на два года, она замужняя, постаревшая женщина с ребенком, к тому же брошенная мужем...

– О Господи, – пробормотал Вознесенский, – вы были так прелестны и глупы, да и теперь, повзрослев, остались совершенно такой же – прелестной и глупой.

Почему он настолько точно все понимает? Как он может настолько правильно все понимать? Кажется, он читает в Сашином сердце, как если бы оно было книгой, нарочно для него написанной и широко перед ним распахнутой. Ну да, так оно и есть, в самом деле так: она – книга, написанная лишь для него, ни для кого иного, и только для него раскрытая, ни для кого иного...

– Впрочем, не обольщайтесь, – усмехнулся Игорь Вознесенский, и лицо его в одно мгновение стало другим – жестоким и циничным. – Не принимайте всего на свой счет! Со мной довольно часто бывают такие вот приступы мгновенных сожалений, что я не могу дать себе волю в том цветнике, не побоюсь этого слова, в том благоуханном рое бабочек и медоносных пчелок, который так и вьется вокруг меня. Повторяю – я всего лишь мужчина, и хотя моя сдержанность вошла в пословицу среди моих очень, очень немногочисленных друзей, порой мне все же приходится прилагать значительные усилия, чтобы... чтобы хранить верность той единственной женщине, которую я люблю.

Мгновение Саша смотрела на него молча, широко раскрытыми глазами, потом быстро приложила ладони к щекам. Собственное лицо показалось ей остывшим, словно было лицо мертвеца. И губы остыли, даже заледенели, – отчего она не вдруг смогла заговорить.

– Я ее знаю, да? – вытолкнула наконец из себя несколько слов Саша. – Это... это Клара Черкизова, правильно?

Вознесенский устало качнул головой:

– Бог ты мой, ну отчего же люди так слепы и так однообразно мыслят? Если всегда рядом красивая женщина и красивый мужчина, почему никому не может прийти в голову, что они всего лишь друзья? Клара, без преувеличения скажу, мой самый близкий друг, но не более того. Она ведь до безумия влюблена в вашего отца, вам, надеюсь, сие известно? Она на все готова, только бы его заполучить, и если бы к ней явился дьявол и предложил продать ему душу в обмен на венчальное кольцо, которое в один прекрасный день наденет ей Константин Анатольевич Русанов, – можете не сомневаться, что Клара ему свою бессмертную душу с радостью продаст. А я... нет, я люблю только одну женщину на свете, свою жену, что, впрочем, не мешает мне иногда взыгрывать глазами, глядя на хорошеньких особ женского пола. Однако я никогда и ни за что не протяну руку ни к одной из них. На самом деле, – доверительно сказал он, глядя в помертвелое Сашино лицо, с которого под влиянием нового кошмарного открытия исчезло вообще всякое выражение, – желание обладать другой женщиной возникает во мне только под влиянием очень большого количества спиртного. Именно поэтому я никогда не напиваюсь. Я в самом деле боготворю свою жену, хотя она гораздо старше меня, во-первых, а во-вторых, человек, глубоко чуждый актерской среде и тому образу жизни, который для нас, лицедеев до мозга костей, столь привлекателен. Ну а в-третьих...

Вознесенский умолк, глядя куда-то вдаль, и темные глаза его затуманились выражением такой нежности, что у Саши чуть не вырвался стон боли и ревности, лютой ревности, о которой она даже не подозревала никогда... даже помыслить не могла, что подобное существует... что вот так подступит, вопьется в сердце боль и мало того – начнет его медленно, мучительно сжимать...

– В-третьих, – продолжил Вознесенский, – я сам удивляюсь, отчего так в нее влюблен. Когда мы встретились, она с ума по мне сходила, ну а я... я просто так поигрывал в игру, которая и раньше была мне привычна. Потом все переменилось, и я не просто влюбился – я без нее жить не мог, не представлял, что со мной будет, если я останусь на свете один, без нее. Я ее чуть не силой под венец потащил, хотя и сам не переставал дивиться силе своей любви, силе и внезапности. Не удивлюсь, если ради того, чтобы обладать мною, чтобы влюбить меня в себя, она пошла на какие-то ухищрения... ну, я не знаю... на колдовство какое-нибудь.

Саша издала какой-то слабый писк.

– Я ужаснул вас? – небрежно глянул на нее Вознесенский. – Шокировал? Да ну, бросьте, я и сам в такие глупости нисколько не верю. Невозможно человека причаровать, возбудить в нем любовь и желание против его воли!

Боже ты мой... Боже ты мой, он ведь решил, что Саша суеверно испугалась его слов! А она вспомнила «Мокко Аравийского», имя, начертанное на бумажке, которую она когда-то оставила по дурости в часовне Варвары-великомученицы, вспомнила колдуна в косматой шкуре, кружившего вокруг нее, ошалелой от страха, умирающей от ужаса, но готовой на все, на все, только бы приворожить, влюбить в себя Игоря Вознесенского, готовой именно что душу черту продать, только бы завладеть им! Бог ты мой, как, оказывается, однообразны бывают влюбленные женщины... Но она опоздала, опоздала, потому что та, другая, соперница, жена – о, какое страшное, непреодолимое слово! – успела раньше.

– Почему вы... – проронила Саша с трудом, – почему вы мне все это рассказали?

– Сам не знаю, – легко пожал плечами Вознесенский. – Может быть, потому, что вы кинулись за мной сегодня, в ту редкую минуту, когда я перестал владеть собой и уступил ненависти и страху... Да, страху! Я, понимаете ли, трус. Я однажды видел сон о том, как меня в упор расстреливает какой-то рыжий ражий мужик... Стреляет раз, и два, и три, стреляет из «маузера», пули вырывают из меня кровавые лохмотья, а я все живу да живу, распадаюсь на части, но никак не могу умереть... Страшный сон, согласитесь? Рожа того мужика, моего убийцы, почудилась мне нынче въявь на одной из госпитальных коек... Я вообще-то жалость ненавижу и презираю, не единожды упоенно декламировал на сцене монолог Сатина со словами: «Жалость унижает человека!» Но сегодня мне вдруг приятно стало, что отыскался человек, который меня почему-то, неведомо почему, взял да и пожалел. Оттого я и разоткровенничался. Но об одном прошу – забудьте об этом как можно скорей, хорошо?