Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 44

«Ну вот, – конечно, думаешь ты, – вот показатель того, что штабс-капитан Аксаков живет в мире выдуманных понятий и как ни силится уверить меня в своем трезвомыслии, но с ума он все же сошел».

Нет, не сошел. Пока. А «мышиная норка» – это всего лишь один из блиндажей, рассыпанных там и сям близ наших позиций, и в нем обосновались связисты. «Мышиной норкой» его прозвали за то, что вход в него так же неприметен, как вход в настоящую мышиную нору, а внутри такая же теснота, как в обиталище серых полевок. Я бы его в жизни не нашел, если бы не страх смерти... Когда хочешь выжить под обстрелом, чудится, что и с землей смешаться готов, не только закопаться в самомалейшую щель, которая тебе может предоставиться снисходительной судьбой.

Итак, под вой снаряда, который будто гнался по пятам за мной, именно за мной, я влетел в блиндаж и увидел телефониста – маленького солдата с огромными светлыми глазами и с беленькими усиками на совсем еще детском лице. Он сидел верхом на телефонной катушке и, не отнимая трубки от уха, свободной рукой переставлял из одного гнезда в другой штепсели коммутатора. Звонили и говорили беспрерывно. Другой телефонист спал на нарах. Завидев мое усыпанное пылью и, откровенно говоря, перекошенное страхом лицо, кудрявый юноша усмехнулся, на миг оторвался от аппарата, толкнул в бок спящего и крикнул:

– Проснись, Васька! Бой начался!

Васька быстро вскочил и опасливо поглядел на меня, точно я был не человеком, а снарядом, который невзначай залетел в блиндаж и вот-вот разорвется.

Но я-то стоял недвижимо, а вот над нашими головами в ту минуту раздался страшный, оглушительный взрыв – точно с дьявольской силой разорвалась пополам вся почва, – и в отдушину блиндажа посыпалась земля. Васька бросился к выходу, но побоялся выглянуть и только тихо сказал, почти прошептал:

– Тяжелый...

Кудрявый телефонист констатировал:

– За молоком! – что означало «мимо», и снова защелкал штепселями.

В черной землянке вдруг стало совсем тихо, как в погребе. Тихо шуршала скатывавшаяся со стен земля, одиноко и тревожно гудел телефон, нервно и коротко отзывался в трубку кудрявый телефонист – все это были отдельные, чуждые друг другу звуки, и за всем этим была чуткая, насторожившаяся тишина, все чаще вздрагивавшая от громовых ударов и металлического трепета вверху, над головами.

Кудрявый опять оторвался от трубки:

– Немцы бегут. Наши у проволочных заграждений. К ним идут подкрепления.

И опять прилип к трубке.

А я не находил себе места. Никогда я еще не был во время артобстрела в тесном блиндаже. В окопах страшнее, но в то же время легче, хотя здесь ты вроде бы прикрыт землей со всех сторон, а там только с боков и снизу. Но это ощущение могилы... После первого, взорвавшегося вблизи, снаряда я почувствовал вдруг, как перехватило дыхание, как тоскливо в самый мозг пополз слепой и безудержный ужас. А потом все неожиданно исчезло. Я подумал: я сошел с ума. В голове билась, не пропадала одна мысль: снаряд разорвется и похоронит меня здесь, в этой могиле. Казалось, будто все воющие снаряды имеют своей мишенью «мышиную норку».

Резкий зуммер над ухом вернул мне сознание. И я вдруг заметил, что народу в блиндаже за время моего краткого морального беспамятства прибавилось. Здесь оказался седоусый полковник-связист, в подчинении у которого находились все телефонисты, на нарах сидели и курили два грязных прапорщика в разорванных шинелях, а у входа стоял артиллерийский полковник и перевязывал руку бледной как смерть сестре милосердия. Еще какой-то унтер переминался у самого выхода из блиндажа и, чудилось, порывался выскочить, а телефонист по имени Васька кричал:

– Куда, дура?! Жить надоело?

Я понял, что не у одного у меня помутилось в мозгах от взрывов над головой.

Унтер теперь тихо плакал, поглаживая себе лоб и вздрагивая плечами.

Неведомо, сколько прошло времени!

Но вот в отверстие блиндажа просунулись внезапно чьи-то сапоги, потом согнутая спина, наконец – голова. Солдат отыскал глазами полковника (по всему, это был его ординарец) и доложил:

– Начальник дивизии ждут вас в штабе полка, вашеск...

Полковник поднялся:

– Ну-с! По домам, по домам, мои голубчики!

Все поодиночке стали протискиваться в отверстие, вылезая наружу. Наверху каждый оборачивался в сторону окопов и начинал всматриваться в даль. Никто не уходил. Но не потому, что боялись начала нового артобстрела. Нам, пережившим вместе такой страх, почему-то не хотелось расходиться.

Я помню – в тихом небе плыли тихие вечерние облака. Окопы казались издали незарытыми могилами. Где-то далеко были еще слышны выстрелы: один, другой... и все. Бой кончился.

И в это мгновение я разглядел унтера, который плакал в блиндаже. Лицо его показалось мне знакомым. Да, я видел его примерно полгода назад, в составе роты Витьки Вельяминова. Ты должна его помнить, шафер мой. Когда нас провожали из Энска, он читал на вокзале новую поэзу Мятлева, был пьян и страшно доволен всем – и собой, и стишками, и нами тоже... В первую минуту я рванулся было к тому человеку, желая расспросить о Вельяминове, но он... он, встретившись со мной глазами, вдруг резко повернулся и сбежал со склона. Я некоторое время видел только его спину, он бежал и то и дело как-то воровато озирался.

И тут я его узнал. Вспомнил! У него такая приметная внешность, что не понимаю, как я мог не вспомнить его раньше. Этот унтер, когда мы виделись, был солдатом и числился на таком дурном счету у своего ротного командира (член солдатского комитета, хам из хамов, Вельяминов его ненавидел), что никаким путем не мог бы получить офицерского звания.

С тяжким чувством смотрел я ему вслед. А когда вернулся в свою роту, мне сказали, что во все время, пока я был в полку и под обстрелом, шнырял меж нашими какой-то рыжий бледный унтер и выспрашивал, не из Энска ли родом их ротный командир, то есть я. Ему-де нужно передать мне привет от земляка, да он боится ошибиться, не тому передать.

Привет от земляка!

Единственный земляк, который мог бы прислать мне привет, – Витька Вельяминов. Он один знает место моей службы. Но он ни за что не послал бы ко мне ту рыжую сволочь. Я-то знаю, как он ненавидел Полуэктова... ну да, у этого мерзавца такая фамилия. Кроме того, у нас с Вельяминовым был тот же уговор, что у нас с тобой: молчать о месте моего нахождения. Но Полуэктов сам слышал мою фамилию, когда мы встретились с Витькой. Слышал! Зачем ему спустя полгода понадобилось уточнять, точно ли я из Энска?

Эта история навела меня на самые мрачные подозрения. Почему-то представилась картина, как Полуэктов получил задание от людей, которые ищут меня, как начал его выполнять...

Впрочем, ладно. Довольно. Я рискую предстать перед тобой в образе совершенного безумца. Ведь ты даже не знаешь, кто и почему ищет меня. Хочется открыться – но я не могу. Ты назовешь меня подлецом, и правильно сделаешь.

Нет, неправильно! Тогда, накануне нашей свадьбы, меня силой принудили заплатить за ошибки молодости, но в том-то и дело, что я бьюсь изо всех сил, чтобы избавить от столь непомерной платы тебя и Олечку!

Так, ну, начинается старая история с недомолвками. Большего сказать я тебе не могу. Поэтому заканчиваю и молю об одном: верить мне и простить меня.

Твой муж Дмитрий Аксаков.

Как странно, что из всего множества важных, весомых, убедительных, успокоительных слов Саша нашла в ту минуту только вот эти:

– Вы меня не помните, Игорь Владимирович?

И отшатнулась в испуге, ошарашенная собственной глупостью и бестактностью. Однако Вознесенский улыбнулся все так же растерянно, как минуту назад, и ответил:

– Помню. Вы мне когда-то предложение сделали. А я вам отказал.

– Да, отказали, – кивнула Саша, почему-то улыбаясь, как если бы Вознесенский сообщил ей что-то радостное. Впрочем, она, конечно, вряд ли что вообще понимала сейчас, потому что неожиданно для себя вдруг спросила: