Юность Лагардера - Феваль Поль Анри - Страница 20

Мы уже сказали, что на Новом мосту собиралась самая разная публика; были там и люди весьма и весьма неприятные: мошенники всех мастей, воришки, бродяги, мнимые эпилептики, горбуны, слепцы и безногие… Все они приходили сюда из Долины Нищеты, и в частности — из знаменитого Двора Чудес, штаб-квартиры парижского преступного мира. До самого заката все эти люди «трудились» на Новом мосту и вокруг него.

Забредали сюда в поисках заработка и наемные убийцы. Эти негодяи были готовы на все, хотя и выглядели людьми тихими и даже любезными.

Тут за порядочную плату легко отыскивалась рапира, готовая продырявить кого угодно, а узловатая дубина в руках ловкого молодца рада была погулять по спине ревнивого мужа, удачливого соперника или надоедливого соседа. Впрочем, бывали на Новом мосту и такие силачи, которые соглашались голыми руками спровадить на тот свет всякого, на кого им только укажут.

В зависимости от своих привычек, рода деятельности и способностей эти наемные убийцы поджидали кто благородного дворянина, кто — знатную даму, кто — завистливого горожанина, кто — отчаявшегося ухажера, кто — прыщавого школяра.

В тот день всем удивительно везло. Публика валила валом, и карманники без труда добывали себе пропитание. Любезные и услужливые наемники тоже не жаловались на недостаток клиентов.

Только один человек под этим весенним солнышком, посреди этой шумной и радостной толпы имел грустный вид.

Ему было лет тридцать. Он был хорош собой, широк в плечах, тонок станом. Походка его являла единение силы с изяществом. У него были очень добрые темно-синие глаза и светлые волосы; над пухлыми алыми губами топорщились маленькие золотистые усики.

Вид его вызывал сострадание — и многие женщины провожали его сочувственными взглядами. На нем был потрепанный армейский мундир, а на поясе висела длинная и тяжелая шпага.

Если бы жители Ниора каким-нибудь чудом очутились сейчас на Новом мосту, то они с удивлением узнали бы в этом усталом человеке Оливье де Сова, последнего отпрыска знатной вандейской[21] фамилии!

Отчего же желающие нанять за высокую плату беспощадного убийцу обходили этого молодого человека стороной?

Быть может, их смущал его честный взгляд, благородные манеры, гордо поднятая голова?

Или же возможных клиентов отпугивало что-то другое?

Рядом с ним шла девочка! Место, славящееся дурной репутацией, оружие на боку, голодные глаза, явное желание заработать и — ребенок?! Понятно, почему никто не решался подойти к нему.

Девочка называла молодого человека отцом; они, как это принято в аристократических семьях, говорили друг другу «вы». Звали девочку Армель.

Ей было девять-десять лет: белокурая, с карими глазами, свежая, как бутон. У нее был звонкий, чистый и нежный голосок. Платьице и капор вышли из-под иглы хорошей портнихи, но, хотя ни одно пятнышко не оскверняло лент и оборок, видно было, что весь наряд Армель давно уже обветшал.

Ее невинный взгляд был полон неизъяснимой грусти и тревоги. Казалось, она спрашивала: что плохого мы с папочкой сделали? Отчего нам так тяжело? Это Бог наказывает нас. Но за что? Мой папочка такой хороший, добрый, честный. Он всегда помогал людям — отчего же никто не поможет ему?

Ее сердечко сжалось от страшной мысли: «Что же мы будем есть нынче вечером? »

Тут желудок у нее свело такой болью, что она тихонечко ойкнула. Ножки стали как ватные. Стиснув зубы, она признала на помощь все свое мужество, чтобы не сказать отцу: «Я не могу, я сейчас умру от голода! Оставьте меня и идите дальше сами!»

Не удивительно, что Армель так утомилась: ее изнурил не только голод, но и бесконечное хождение. Отец водил девочку по Парижу добрых три часа! Не понимая, как трудно приходится его маленькой дочурке, он неустанно бродил с ней по Новому и Меняльному мостам, заходил на Школьную набережную, стоял там какое-то время в задумчивости — и поворачивал обратно.

Невзирая на голод и усталость, девочка с любопытством озиралась вокруг. Ей нравились шум толпы, яркие балаганы, красочные представления…

С моста хорошо был виден весь Париж, ощетинившийся многочисленными колокольнями. Напротив средневековой башни Дворца правосудия высилась башня Шатле. На реке кишмя кишели «водяные извозчики» с пассажирами или с грузом, баржи, плоты сплавного леса…

Но более всего Армель привлекали крики и смех, доносившиеся из ярмарочного балаганчика на Дофинской площади. Его ярко размалеванная афиша извещала:

ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ТЕАТР

Сегодня! Только у нас!

ГОСПОДИН ПЛУФ —

самый ловкий и самый веселый человек в мире!

Его таланту аплодировал сам турецкий султан!

МАМАША ТУТУ — укротительница зверей!

Вес 220 фунтов! Вызывает бороться трех мужчин зараз!

МАЛЕНЬКИЙ ПАРИЖАНИН —

феноменальный мальчик! Несравненный силач, гимнаст,

эквилибрист! Выступления юного артиста бросают в дрожь!

Чувствительных дам просят смотреть только одним глазком!

Ручка девочки увлекла отца к балагану.

Армель глаз не могла отвести от зазывалы, который и впрямь старался изо всех сил. Когда отец поднял ее на руки, чтобы пронести над морем голов, она вся так и сияла от счастья. Никогда еще она не видала такой красоты!

Оливье не разделял восторга дочки: кривляние комедиантов раздражало его. Вскоре он начал сердито ворчать:

— Нечего нам здесь делать — только время зря теряем. Нужно засветло найти ночлег и раздобыть хлеба.

— Папочка, папочка, — защебетала белокурая девочка, — можно я еще немножко посмеюсь? И вы, папочка, такой грустный, — а посмотрите на них и развеселитесь!

Она указала розовым пальчиком на подмостки — глаза ее сверкали радостью:

— Вы только поглядите, какие они забавные! Вот этот длинный человек, весь обсыпанный мукой, — это господин Плуф, которого сейчас объявляли! Но мне больше нравится его ученик, которого зовут Анри, или Маленький Парижанин. Какой же он милый!

Тут Армель запнулась. Ей почему-то вспомнились счастливые дни в деревне, когда она играла со своими сверстниками под яблонями в высокой траве, усеянной лютиками и маргаритками. Но она не хотела огорчать своего доброго отца и ничего не сказала ему. Зачем, в самом деле, напоминать ему об этом сладостном времени?

Впору ли было нынче говорить о больших ломтях ситного хлеба, густо намазанных маслом, о кувшинах парного молока и о прочих лакомствах? Жизнь, беззаботно протекавшая в родительском поместье, канула в прошлое.

Как видно, Оливье плохо знал свою дочь, потому что грустно подумал: «Счастливы дети — они умеют забывать!»

И он неохотно обратил утомленный взор туда, куда указала Армель.

Маленький Парижанин ему совсем не понравился — разве это смешно, когда рослый двенадцатилетний парень на потеху толпе превращается в горбуна? Но родительская любовь заставляла Оливье рассуждать так: «Потерплю еще немного, пусть бедная малышка позабавится… Глядишь, это фиглярство поможет ей забыть о голоде…»

На его ресницах блеснули слезы. Устыдившись своей слабости, он поспешил смахнуть их и поэтому не заметил, что юный циркач живо заинтересовался Армель. На мгновение — правда, всего лишь на мгновение! — мальчик даже смутился: так восторженно смотрела на него маленькая зрительница с золоченными солнцем локонами. «Какая хорошенькая! — подумал Маленький Парижанин. — Вот такими, наверное, и бывают ангелы…»

Тут он вспомнил, что стоит на сцене, перекувырнулся, поклонился, улыбнулся и непринужденно послал Армель воздушный поцелуй.

Она не успела ни обидеться, ни обрадоваться. Неподалеку что-то случилось, толпа всколыхнулась, и поток людей подхватил Оливье де Сова с дочерью и оттеснил к статуе Генриха IV.

— Караул! Грабят! — кричал какой-то рыжий толстый буржуа, у которого только что вытащили кошелек.

Множество оборванцев, стоявших вокруг, лицемерно негодовали и сочувствовали.

— Что ж, — сказал Оливье, — пора тебе очнуться от грез, моя девочка…