Тайна Обители Спасения - Феваль Поль Анри - Страница 25

Морис опустился на колени возле раненного, вернее сказать, возле трупа и уже собирался приступить к перевязке, когда сперва на лестнице, а затем в коридоре раздались шаги множества людей.

Первым чувством Мориса было облегчение: приближавшиеся шаги означали помощь и избавление от страшной ответственности. Он поднялся и пошел было к ведущей в коридор двери, чтобы самолично впустить в комнату неизвестных, но внезапно остановился, точно пораженный громом.

Чей-то голос говорил в коридоре:

– Как это вы не слышали? Бедный еврей раз десять призывал на помощь. Так кричал, так умолял: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»

– У еврея, значит, водились денежки? – спросил другой голос.

А третий рассказывал:

– Консьерж мигом смекнул, в чем дело, он сразу заявил: «Ничего удивительного. Я так и знал, что в доме случится беда! Когда африканец вернулся этой ночью, видок у него был еще тот. Я с ним разговариваю, а он ноль внимания, прошел во двор и давай размахивать руками да выкрикивать: «Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу! Это сильнее меня, придется с этим человеком разделаться!»

Это была ложь, но в ней имелась доля истины.

Бледное лицо Реми д'Аркса вновь проплыло перед глазами Мориса; ему смутно припоминалось, что этой ночью он много раз высказывал во весь голос свою тайную мысль: «Хотелось бы мне оказаться с ним лицом к лицу со шпагой в руке! Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу!»

Но что значат мольбы о помощи, якобы исходившие от человека, упавшего замертво с одним-единственным стоном, а главное, эта явно кем-то придуманная фраза: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»

Морис выходил из мира своих ночных кошмаров, чтобы войти в мир еще более бредовый и страшный.

В голове у него мутилось, и тело и рассудок были словно парализованы. И все же сквозь общее оцепенение пробивала себе дорогу очень четкая и ясная мысль: некие люди сговорились лишить его свободы, а может быть, даже жизни.

Эти события, столь долгие в описании, случились молниеносно: всего две минуты прошло со времени пробуждения Мориса, последующее же вообще заняло несколько секунд.

Первый голос, объявивший о его вине, продолжал:

– Я не спал и слышал, как все происходило. Офицер из семнадцатого номера сперва взломал внутреннюю дверь, выбив из нее замок. Услышав крик несчастного я разбудил господина Шопэна. Когда мы спустились вниз к швейцару, все уже было кончено.

– Точно, – подтвердил негромкий голос, видимо, принадлежавший учителю музыки, – я уже не слышал никаких криков.

– Консьерж побежал в полицию, а трое ребят из пекарни, – они как раз работали этой ночью, – стоят на карауле снаружи, у калитки, что ведет в сад особняка Орнан. Лейтенантик никуда не денется, угодит им в руки, словно крыса в крысоловку!

Морис прижал обе ладони ко лбу.

В своей жизни он не раз выказывал чудеса храбрости.

В африканской армии, набранной из людей отчаянных, он слыл одним из самых бесстрашных, он смеялся над смертью, ибо его, как и многих французов, пьянили битвы и он знал, что такое упоение боем.

А теперь его охватил страх, унизительный страх: по вискам струился холодный пот, дрожавшие ноги подгибались.

Каждое слово, долетавшее из-за двери, било его наотмашь, сулило ему гибель. Эти люди правы – он попал в ловушку! Мысль о неминуемой гибели отнимала у него последние силы. Ему хотелось броситься в коридор с криком: «Я не убивал его, это ложь, я лишь поспешил ему на помощь!»

Но его смятение, замеченное консьержем, его неосторожные слова, полные ненависти, взломанная дверь и набор воровских инструментов!..

Его неведомые враги заранее позаботились об уликах; стальные клещи, отмычка – заговор против него очевиден!

Морис провел дрожащей рукой по вставшим от ужаса дыбом волосам – он пропал! Из этой передряги ему не выбраться!

– Комиссар! – закричали с лестницы. – Комиссар пришел!

Морис бросил вокруг себя отчаянный взор. В коридоре множество голосов наперебой спешило разъяснить обстановку:

– Господин комиссар, мы не стали заглядывать к нему до вашего прихода.

Рука Мориса, дрожащая, точно у столетнего старца, осторожно задвинула засов на двери комнаты Шпигеля.

Он вздохнул с облегчением, словно эта хрупкая преграда могла спасти его от преследователей.

В коридоре раздались решительные шаги, и в дверь громко постучали.

– Именем короля – откройте! – последовал строгий приказ.

Морис отступил на несколько шагов. На глаза его навернулись слезы. Он оглядел свой мундир – на нем была кровь: запачкался, когда пытался помочь соседу.

Тут ему вновь велели открыть дверь, одновременно ее начали атаковать снаружи, причем, судя по звукам, не только дверь номера восемнадцатого, но и дверь соседней комнаты, принадлежавшей ему, Морису. Он вспомнил, что, входя, машинально запер ее.

Отодвинувшись от двери как можно дальше, он вдруг почувствовал, что затылок его обдало холодом. Юноша обернулся и поднял глаза: расположенное над ним окно было распахнуто.

В коридоре по-прежнему звучал шум и выкрики: комиссара спешили посвятить в детали происшествия.

«Бежать! Другого выхода нет!» – подумал Морис.

– У нас такой следователь, – пояснил комиссар, – который любит вести дела шиворот-навыворот. Кажется, он специально выискивает невиновных, вместо того чтобы хватать виноватых. Но если ваш африканец в комнате, как вы утверждаете, я прихвачу его прямо на месте преступления, и уж на сей раз преступнику не отвертеться – наверняка отправится на эшафот!

Морис выпрямился. Последовал третий приказ сдаться, и дверь номера семнадцатого под тяжестью навалившихся на нее тел начала поддаваться.

Морис одним прыжком вскочил на подоконник, расположенный высоко над полом, и исчез в окне.

В этот самый момент в обе комнаты нахлынула коридорная публика: номер восемнадцать был пуст, а в номере семнадцать глазам их явился распростертый на полу труп Ганса Шпигеля.

XII

ПОЛКОВНИК

Небольшие празднества в особняке Орнан завершались обычно интимным ужином, на который допускались только близкие друзья и партнеры маркизы по карточному столу. Все это были люди другого века: сына несчастного короля Людовика, которого теперь звали принцем Сен-Луи, можно было назвать пожилым мужчиной, а милейший полковник Боццо похвалялся, что во времена своей юности любезничал с госпожой Помпадур, которая, по его словам, была прелюбезной дамой.

Маркиза д'Орнан, по возрасту более молодая, любила нравы и моды прошлых времен.

Эти ужины в узком кругу, разумеется, ничуть не походили на легкомысленные пирушки эпохи Регентства, но и на них о многом говорилось весьма свободно, особенно когда удалялась к себе юная Валентина.

Ложились все лишь на рассвете, чтобы подняться неизвестно когда. Даже маркиза, слывшая женщиной скромной и склонной к размеренной жизни, признавалась, что давненько не слышала, как часы отбивают полдень.

Полковник же, наоборот, всегда прислушивался к бою часов – и днем, и ночью. Этого очаровательного старичка отличала одна странность: похоже было, что он никогда не укладывался спать.

Минут через сорок после того, как скромный его экипаж отъехал от особняка Орнан, он уже восседал в халате за строгим письменным столом в своем доме на улице Терезы, считавшемся одним из главных очагов парижской благотворительности.

В этот вечер гости рано покинули особняк маркизы – вероятно, потому, что Валентина, бывшая душой этих маленьких праздников, удалилась к себе сразу же после беседы с Ремид'Арксом.

Танцы быстро прекратились. Блистательная графиня Фаншетта Корона, оживлявшаяся весьма редко, не совсем годилась в общество юных барышень: слишком занятая драмой собственной жизни, она обычно пребывала в печали и сторонилась их по-детски веселых забав.

За ужин маркиза уселась в дурном настроении; в тот вечер возле нее оказался всего один верный друг, полковник Боццо: он был приятнейшим собеседником, но сотрапезником никудышным – еды полковник вкушал столь же мало, как сна. Даже жаворонок, обреченный на такую диету, наверняка бы подох с голода.