Каникулы в Чернолесье - Егоров Александр Альбертович - Страница 20

«Неплохо я заварушку замутил?» – это Федор спрашивает.

«Так это ты?»

«Ну а кто ж еще. Я ведь в своем бараке в авторитете хожу».

Я только головой покачал. Эх, думаю, дерьмовый из меня охранник. Мог бы и раньше заметить.

«Все равно ведь в тайге подохнут, – Сморкович говорит, да так беззаботно. – Они-то перекидываться не умеют».

«Зачем же ты тогда все это устроил?»

«Да так. Повеселиться. Скучно же».

«А что сам не убежишь?» – это я у него спрашиваю.

«Сил пока не хватает. Все время приходится возвращаться… в человека».

«А что нужно, чтобы сил хватило?»

Он на меня так внимательно смотрит.

«Чтобы оборотень получил сверхсилу, – говорит, – он должен убивать».

«Убивать? Кого?»

«Без разницы. Зло не выбирает, против кого оно направлено. Иначе оно не было бы злом. Понимаешь?»

С этими словами подходит он к одному из этих, застывших – а я его знаю, это Леха Кудрявцев, ему тоже на дембель скоро, как и мне. Подходит, а сам все на меня смотрит.

«Ну что, Гера? – говорит. – Решай, сверхчеловек ты или дворняга дрожащая. Помнишь Достоевского?»

«Не трогай его», – говорю.

«Правда? Не трогать? Ах, он же твой приятель. Мне-то все равно, у меня любимчиков нет. Ладно, будь по-твоему. Тогда давай вот этого, – тут он на другую фигуру показывает, а тот голый по пояс, грудь вся в наколках. – Урка с нашего барака. Помнишь, по какой он статье? Могу подсказать. Хотя… спать потом не будешь. Поверь на слово, он вообще зря на свет родился. Так, генетический мусор. Ну так что, накинулись?»

«Нет! – говорю. – Не буду».

«Да почему же? У него руки в крови по локоть. Такую мразь убить – святое дело, – похоже, этот Гройль и правда хотел меня уговорить. – Знаешь, как волков называют? Санитары леса… вот и давай… поработаем…»

«Не могу. Какой я волк? Я человек».

Клянусь, Сережка, я в ту минуту и вправду так думал. Сейчас все сложнее.

«Так ты, может, в Смотрители готовишься? – тут он даже рассмеялся, а я тогда и не понял, о чем это он. – Прости, не знал. Знал бы, оставил в покое. Впрочем… пожалуй, так я и сделаю».

Здесь, Серега, случилось то, что я и сейчас бы хотел забыть. Этот Гройль отвернулся от меня, примерился и прыгнул. И вцепился тому урке в горло. Ну… ты знаешь, как это бывает. Я даже испугаться не успел. Стоял, как вкопанный. И тот, в наколках, тоже стоял. Еще стоял. Только уже мертвый. И глаза… мертвые.

Тут мой дед умолк и посмотрел на меня. Потом отвел взгляд, и я подумал, что он жалеет, что начал этот разговор.

– А дальше? – спросил я.

– А дальше меня выбросило в тот момент, когда все началось. Ну, или чуть позже. На пару секунд. Ровно в тот миг, когда очередь с вышки прилетела мне в бок. Сразу три пули, две по касательной, одна в яблочко. Случайно, совсем случайно.

Он привстал на своем стуле. Задрал рубашку, показал след от старого шва на поджаром животе.

– Матери пришлось написать, что аппендицит, – усмехнулся он. – С меня и подписку взяли о неразглашении. Да… Хорошо еще, лагерный лепила… ну, доктор… в той заварушке жив остался. Вовремя в сортире заперся. Так вот он мне пулю пинцетом достал, брюхо потом зашил без наркоза суровыми нитками… Я после этого еще месяц в том же лазарете валялся, до самой демобилизации.

– А тот… Федор? – спросил я.

– Сморковича с того дня никто не видел. Троих других нашли потом в лесу. В километре от лагеря. Далеко не ушли.

– Всех троих сразу?

– Ух, Серый. Тебе в полиции надо работать. Верно говоришь, всех сразу. И всех с перегрызенными шеями.

– Бр-р-р, – ужаснулся я.

– Скандал был жуткий. Начальство из Новосибирска приехало. Ну а как же, беспорядки в колонии, коллективный побег, страшное дело, небывалое! Все обстоятельства засекретили. Тех троих – и урку заодно – списали в расход: якобы, погибли от диких животных при попытке к бегству. Заодно и пятого к ним добавили, для кучи. Того самого Сморковича. Понимаешь теперь?

Я кивнул.

– Он мне потом письмо прислал. Ну, Федор. Точнее, открытку: «С днем рожденья!» Откуда-то уже с белорусской границы. Там перебежал на четырех лапах через полосу – и с концами. Потом всплыл почему-то в Берлине, с новыми документами. Флориан Старкевич, доктор всех наук. Каков?

– Меня Феликс тоже с днем рожденья поздравил, – вспомнил я.

– Феликс… да, Феликс Ковальчук… он ведь из хорошей гимназии ушел к нему в лагерь. В этот его «Эдельвейс», будь он неладен. И сестру с собой сманил. Теперь их родные папа с мамой не узнают…

Признаюсь, тут я подумал о чем-то другом, а вовсе не о том, узнает ли Майю ее папа. Я вспомнил, как впервые встретил ее там, в лагере. В тонком платье на голое тело, с лентой в волосах. Вспомнил, как она в самый первый раз назвала меня по имени – Сергей Волков, – и как мне было жарко – и от костра, и от запаха травы, и от той волшебной ночи.

– Что-то ты не о том размечтался, – проворчал дед. По-моему, он с легкостью читал мои мысли.

– Ты обещал еще про отца рассказать, – сказал я.

Герман кивнул. Вновь придвинул к себе планшет. Теперь он нашел в нем не просто фотографию, а видео, которого я ни разу в жизни не видел.

Наверно, это была оцифровка со старой видеокассеты, потому что изображение было блеклым, с какими-то полосами, а звука и вовсе не было слышно.

На экранчике я видел наш двор, и розовые кусты, и даже старая «Нива», которую я почти не помнил. Не помнил я и молодого человека с девушкой в длинном платье, с букетом роз. Они оба стояли посреди двора, держась за руки. Наверно, они заранее поставили камеру на запись. Потому что смеялись и толкали друг друга, как будто знали, что их никто не видит.

– Примерно за два года до твоего рождения, – пояснил Герман. – Здесь им по семнадцать.

Я смотрел на них и все еще не понимал. Хотя все было понятно. Я же видел, как мы похожи с этим длинноволосым парнем в ярких кроссовках из 1990-х и в льняной рубашке. А девушка… ведь это была моя мама. И с ней мы тоже были похожи: она улыбалась так же, как я. И ее я тоже совсем не помнил. Только немножко голос. Глупые детские песенки. Да и то я не был уверен – может быть, я просто слышал их из CD-плейера в машине?

Тем временем Герман включил еще одно видео.

На экранчике я видел наш прицеп, который до сих пор скучал во дворе, и своего отца, который был уже чуть постарше. Он подавал моей маме руку, чтобы ей легче было спускаться по ступенькам – потому что на руках у нее сидел совсем крошечный я, завернутый в белое одеялко.

На плечо молодому человеку беззвучно опустился черный ворон – вот его-то невозможно было не узнать. Он разинул клюв и явно что-то произнес, потому что парень и девушка рассмеялись.

– Смотри, наш Карл такой же, как сейчас, – сказал я, незаметно вытирая нос. – И что, они тоже дружили? Ну… с моим отцом?

– Дружили – это не то слово, Сережка, – серьезно ответил Герман. – Они были просто неразлучны. Должен сказать, что и за тобой старина Карл присматривал… иной раз приносил что-то вкусненькое… ну, то, что он сам находил вкусным. Бывало, притащит в клюве колбасу, сунет тебе в рот, да и гаркнет: «Жрать!». Ты и грызешь с удовольствием… мама с папой были в ужасе…

– А у тебя еще видео есть? – перебил я.

Дед задумался. Провел пальцем по экрану.

– Есть… самое последнее, из леса, – сказал он. – Я долго его пересматривал. Но так ничего и не понял.

Я взял планшет в руки. Этот новый фильм был слишком темным, и действие происходило как будто в ограниченном пространстве. Приглядевшись, я узнал внутренность нашего вагончика. Вот и я сам, лет трех от роду, сидел на своей постели, на нижней полке, со специальной сеткой, чтоб ночью не свалиться на пол; сетка была крепко натянута, а в руках у меня был игрушечный щенок-хаски.

– Это же Пушистик, – улыбнулся я. – Я его помню. Только он потерялся.

– Да… вот тогда и потерялся. Ты по нему долго горевал, – сказал Герман. – Как бы не дольше, чем по родителям…

Видео было длинным. Камеру, наверно, держал мой отец, потому что мама тоже часто попадала в кадр. Она смеялась. На столе стояли пивные банки. Им было весело. Где-то в углу, кажется, светился телевизор, потому что мама часто смотрела туда, и на ее лице мелькали цветные сполохи.