Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 91

Он позвонил отцу и наплел, что угодил в неприятную историю и ему позарез нужно четыреста долларов. Думаю, папаша понял, в какую именно. Где-то в середине разговора Роджер просветлел – значит, старик согласился. Наконец, раз десять повторив: «Да, папа, это в последний раз; вот увидишь, теперь все изменится; спасибо, папа, ты не пожалеешь, что помог», – он повесил трубку. Я наградил его самым жестким взглядом, на какой был способен, и сказал:

– Плохо, что у нас нет закона, который защищал бы девочек вроде Дженни от собственной глупости. Или закона, который бы наказывал парня, который ведет себя не по-джентльменски. Но вот что я тебе скажу, дружище: бывают вещи пострашнее, чем то, что я с тобой сделал. Можешь заявить на меня в полицию, хотя я бы на твоем месте не стал. Что мне можно предъявить? Угрозу насилием? Но я тебе не угрожал. Так что в лучшем случае меня привлекут за нанесение побоев и упекут лет на пять, но напоминаю тебе: есть вещи пострашнее, и если я сяду, эти вещи с тобой сделают куда более серьезные парни, чем я. Так что поразмысли об этом. Мы повезем Дженни в Мексику в четверг, поторопись с деньгами. – С этими словами я встал и направился к выходу.

Роджер зарычал на меня с пола.

– Знаешь, кто твоя Дженни? Сучка и вертихвостка, вот кто! Она не меньше меня хотела! Никакой чести там и не водилось, защищать нечего! Так что возьми-ка свою Дженни и засунь…

Я аккуратно поставил ногу ему на мошонку и нежно произнес:

– Она не моя Дженни. И не твоя. Она своя собственная, и какая бы она ни была, она, как-никак, человек. Чего о тебе, боюсь, не скажешь.

Когда я уходил, Роджер ловил ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Мотор моей машины все еще работал.

Когда я вернулся, Дженни была одна. Руни поехала навестить родителей: они купили новую собаку, а Руни с ума сходила по младенцам и маленьким собачкам. Поэтому она и носилась так с Дженни, которая немного напоминала и младенца и собачку сразу: младенца – свежим розовым личиком и наивностью, а собачку – пугливостью и потребностью в любви, которую они излучают нон-стоп.

– Сыграем в джин? – спросил я.

Дженни кивнула и пошла за потрепанной колодой. Мы расположились на диване, и пока она тасовала карты, я закурил. Некоторое время мы молча играли. Наконец, когда у меня вышли четыре пики и я обогнал Дженни на двадцать пять очков, я сказал:

– Я поговорил с Роджером. Он передумал.

– Ты ничего ему не сделал?! – Это было первое, о чем она подумала. Не о деньгах, не о том, что с ней будет, нет – как там Роджер.

Я на секунду почувствовал себя неловко до колик – как будто я влез в разборки между двумя людьми, которые знают друг друга куда лучше, чем незваный советчик, стремящийся их помирить.

– Он в порядке. Мы просто поговорили, и я убедил его, что ответственность на нем. Он отдаст тебе деньги до четверга.

Дженни опустила руки, и я увидел ее карты – не очень, прямо скажем.

– Слава Богу, – выдохнула она. Она сильно побледнела, как будто что-то в ней умерло, как будто какой-то жизненно-важный ингредиент ее характера вступил в реакцию с неизвестным катализатором и испарился.

Дженни выронила карты и откинулась на спинку дивана, закрыв глаза. У нее были белокурые с рыжиной волосы, которые она обычно собирала в хвост – не самый популярный стиль у современных девушек. Но ей это шло, и ее юность радовала глаз. Я посмотрел на ее, и что-то во мне перевернулось.

Она что-то сказала.

Я не расслышал, что, и сначала подумал, что мне показалось. Она не выбирала слова, просто выплескивала свой страх и неуверенность.

– Ох, Кенни…

Голос из прошлого. Непонятно чей – одной из тех, с кем я встречался, когда был еще достаточно молод, чтобы помнить всех, кто согласился со мной переспать, и мог сосчитать своих партнерш на пальцах одной руки. Может, это была моя вторая девчонка, не помню, как ее звали. Нет такого человека, который не помнил бы своего первого мужчину или первую женщину. Вторые – другое дело. Возможно, что и она… как бы то ни было, дело прошлое, а сейчас, в настоящем, Дженни сказала: «Ох, Кенни», и я прижал ее, худенькую, к себе, не выпуская из руки карт. Она посмотрела на меня. Я забыл, какого цвета ее глаза, но помню, что в них кружились крапинки, как пылинки в луче солнечного света.

Я вдохнул запах ее чистых волос. Этот запах тоже напомнил мне прошлое: глупые, незначительные вещи, вроде поля озимой пшеницы, по которому я бегал в тот день, когда мы выбрались на пикник – в то время еще бывали такие дни, которые годились исключительно для пикников.

Это была дурацкая мысль, и мгновение спустя она сменилась другой, но этого мгновения мне хватило, чтобы вспомнить, как я бегал по этому полю, пока не упал от усталости и не лег, скрытый от всех и вся кроме неба; лежал, глядя на облака, и жалел себя.

Я поцеловал Дженни. У нее были мягкие губы, какими и должны быть губы женщины. Поцеловал, как нежный любовник обожаемую возлюбленную.

– Не так, – пробормотала она, с силой притягивая мое лицо к себе. – Вот так, – она яростно впилась в меня губами, как будто поцеловать меня было для нее очень важно – а раз уж решил сделать что-то важное, так делай на совесть. Это был страстный поцелуй века, и когда он завершился, я понял, что да, вот это называется «целоваться». Я положил руку ей на бедро; она немного подвинулась, и моя рука сместилась вверх – туда, где ее брючки обтягивали тело туже всего. Неожиданно у меня в голове промелькнула безумная мысль, что сейчас кто-то выскочит из шкафа и начнет снимать нас на камеру, но я тут же забыл об этом, потому что мы уже сражались с одеждой, пытаясь раздеть друг друга, не прерывая поцелуя.

Несмотря на юный возраст, Дженни оказалась настоящим экспертом. Она покорила меня, как Хиллари и Тенцинг Норгей[44] покорили Эверест: поставила цель и добилась своего – просто потому, что ей так захотелось.

Если уж взялся что-то делать – делай это как следует. Был момент, когда Дженни выгнула спину, и в ее лице появилось что-то звериное; она оскалила свои мелкие зубки, и я вспомнил волка, которого застрелил в окрестностях Норт-Бей. Она была то зверем, то нежным цветком, то обволакивающим горячим душем, то дудочкой, игравшей красивую мелодию. Еще она ловко вращала бедрами в нужный момент.

Когда мы перевалили за последний холм и оставшаяся позади дорога казалась настолько трудной, что и одному не под силу (что уж говорить о двоих в такой странной позе), я пошел принять ванну. Не душ, а именно ванну. Вообще-то у меня больная спина, и с шестнадцати лет я моюсь исключительно в душе; ванна – дело слишком утомительное, и налет на бортиках остается.

Но сейчас мне нужна была именно ванна. И я хотел посмотреть на этот налет.

Казалось, четверг никогда не настанет. Каждый раз, когда Руни смотрела на меня, я мог поклясться, что она знает. Когда мы пошли в кино втроем и Дженни, положив руку мне на бедро, прошептала: «По крайней мере, я точно знаю, что не залетела от тебя», мне захотелось перерезать себе вены консервным ножом. Я не знал, что мне открылось: тайна порочной юности? Или тайна моей сущности, моих инь и ян? Я не чувствовал себя виноватым, я чувствовал себя грязным, что куда хуже. Я, Кеннет Дуэйн Маркэм, стал наглядной иллюстрацией себя самого. А еще тешил себя иллюзиями о собственном благородстве, думал я злобно.

Дженни напоминала мне о моей темной стороне самим своим существованием. Эта темная сторона была совершенно неуправляема и непостоянна: для постоянства ей не хватало совести и потрохов. Я, как всякий сладкоречивый улыбающийся грешник, плыл по течению, удобно встраивая все свои радости и горести в повседневную жизнь. Чертов Дориан Грей не исключение – все мы одним миром мазаны.

Наконец, настал день отъезда. Наш маленький караван-сарай выкатился на дорогу с шиком и апломбом похоронной процессии в Новом Орлеане, только что без оркестра.