Цикл «Идеальный мир»: Реквием по мечте (СИ) - "rrrEdelweiss" - Страница 29

— Так ты говоришь, что в юности, сражаясь в плутаркийской войне, спокойно мог причинять вред крысам и псам, сам хотел этого, а тут не мог убить?

— Мог. Я военный, я знаю свой долг, доктор. Но тогда мне было это… в радость, и я не видел потом во снах трупы. Не видел боль и кровь. И в начале этой войны я тоже всего этого не видел. А после ранения и госпиталя будто сломалось что-то. Мне бы после того, что эти ублюдки сделали с моим отрядом, наоборот резать их и радоваться каждому убитому врагу, а я не мог! Смотрел и думал: «Но ведь мы сами их вынуждаем! Заставляем сражаться за права, быть жестокими!» Стокер мне однажды сказал, что не все они — подонки и убийцы, что это просто еще два коренных марсианских вида, и мы все составляем единое целое. Я только сейчас, спустя два десятилетия, смог понять, о чем он говорил. Правда, незадолго до того, как уничтожили Элизий, мою близкую подругу замучили в плену, и это вызвало во мне столько ненависти, что я снова с легкостью и радостью стал убивать, упиваясь каждой смертью. Но потом будто проснулся, увидев, как мои солдаты насилуют их женщин. Как пытают стариков. Как их дети вынуждены воровать у нас еду, потому что иначе они просто умрут от голода. И вспомнилось, как мне самому приходилось также поступать в детстве! Я вскрывал склады плутаркийцев, чтоб мама и Праймер выжили. Я… постоянно возвращаюсь мыслями к одному случаю… Он и стал тем, что будто открыло мне глаза… Стою в дозоре (всегда считал, что старшим офицерам это полезно периодически делать, чтоб не отрываться от реальности!), слышу — шуршит со стороны склада. Посмотрел через инфракрасный прицел — и поймал в него щенка лет десяти! Тощий он был, одни кости, и ловко так замок на одном из продуктовых контейнеров взламывал! Вроде бы, пристрелить его по правилам надо, — а я смотрю на него и вспоминаю, как вот так же сам в ночи крался, молясь, чтобы удалось принести хоть что-то домой. И в тот момент подумал: ведь не был я настолько ловким, чтоб двигаться бесшумно. А что если и меня вот так снайпер на «мушке» держал и… пожалел? — последнее слово он произнес едва слышно.

— И что ты сделал?

— Просто проследил, чтобы он только взял еду. Решил, что не буду стрелять, если не попытается подложить на склад взрывчатку, а продукты распоряжусь проверить на предмет яда. Вы не думайте, у нас тогда не было перебоев с продовольствием! Можно было рискнуть запасами без ущерба для солдат, — Огонек сделал паузу, вспоминая дальнейшие события. — Он почти добрался до границы досягаемости снайперки, когда его тело внезапно дернулось, и он упал. На другой вышке его заметил другой дозорный. И без раздумий убили ребенка. — Воин сцепил руки, пытаясь подавить дрожь, что била тело при этих воспоминаниях.

— Ты ничего не мог поделать. Не мог влиять на действия других.

— Я знаю. Просто… все думаю, а если бы кто-то также в свое время поступил бы со мной? В тот момент я понял, что все мы — едины. Псы, крысы. Были… Мы поступали совершенно одинаково, уничтожая друг друга, мстя за наших погибших. С тех пор я постоянно кручу в голове, что мы могли бы жить в мире вместо того, чтобы воевать… — воин, смущенно опустив взгляд, наощупь нашарил сигарету с зажигалкой и нервно закурил. Впрочем, в этом кабинете он всегда двигался нервно. Привычно сжав губами приплюснутый фильтр, он чуть успокоился. Повисла пауза.

— Я заметил, что ты как-то необычно сминаешь сигарету перед тем, как прикурить… Откуда такая привычка? — доктор, собираясь с мыслями, чтоб продолжить сеанс, задал вопрос, который интересовал его с первой встречи с этим необычным пациентом. Тот внезапно улыбнулся краешками губ и немного расслабился:

— Да с юности! Курить начал рано, достать сигареты было не просто. А от матери я знал, как ухаживать за растениями. Вот и посадил у себя в комнате табак, чтоб крутить самокрутки и ни от кого не зависеть. А чтобы она не развернулась, нужно вот так прикусить кончик. Сколько лет прошло, а так и продолжаю это делать! Сток говорит, что мои окурки как камешки из детской сказки отмечают ко мне дорогу: иди по смятым бычкам и найдешь, — на последней фразе мужчина улыбнулся шире и очень тепло.

Снова повисла пауза. Профессор размышлял о чем-то, а потом, будто приняв решение, кивнул сам себе и спросил:

— Ты говорил про девушку. Ту, чей образ спас тебя от смерти после взрыва.

— Нагината. Ее зовут Нагината, — мужчина улыбнулся, и доктор поразился, как поменялось выражение лица его вечно угрюмого пациента при упоминании о ней. — Она дочка друзей, я знаю Наги всю ее жизнь. Пару лет назад понял, что когда она рядом, мне становится легко и спокойно.

— Ты говорил, что это она нарисовала тебе эскиз татуировки?

— Да, и как будто прочитала в моих мыслях то, что я хотел! Знаете, этот рисунок — как будто часть ее. Как будто оберег, который заставляет моих демонов спать. Если я чувствую, что начинаю срываться, думаю о нем, ощущаю его кожей и снова могу мыслить ясно, унять ярость и ненависть. Да и приходят они все реже после того, как она появилась в моей жизни, — он заметно оживился, рассказывая о девушке, глаза его заблестели.

— Якорь! Мощный якорь на мышку, а через нее — перенаправление чувств! Смена эмоциональной окраски ведущей эмоции… как интересно! — пробормотал профессор сам себе. Его все больше поражал этот молодой воин. Получив серьезную травму в детстве, он нашел в себе силы заботиться о близких, потом оказался достаточно настойчив, чтоб вместе со Стокером найти хотя бы грубый вариант решения проблемы, подставить расшатанной психике эдакие костыли. А потом каким-то образом смог самостоятельно встать на путь излечения, инстинктивно отыскав способ перестраивать полярность сильного чувства на то, что не будет нести разрушение! Такой случай был первым в его многолетней практике. Воин больше не стремился причинять боль и убивать, как те, кого маленький доктор лечил раньше, зато теперь отчаянно боялся мести «за предательство великого Марса» и мучился раскаянием за грехи прошлого. Даже случай с погибшей подругой лишь на время ослепил его яростью, но в итоге он смог простить всех, кто причинил ему зло и отпустить свою боль. Вот только это вызвало новую беду в хрупком сознании, и парень начал испытывать жгучую вину еще и за геноцид. Прикрытое ожесточенностью сердце не мучилось чувством стыда, зато, очистившись от ненависти, он взвалил на себя груз ответственности за смерть тысяч. Вот с этим сейчас и надо работать.

— Позволь, я еще раз уточню, правильно ли понял то, что тебя тревожит: ты винишь себя в том, что убивал крыс и псов?

— Мирное население, док. Я виноват в том, что ослепленный горем и гневом, подчинился приказу и выжигал их дома, целые мирные коммуны. Они просили нас о пощаде, умоляли о жизни для детей. Но мы были глухи. Я просто выполнял приказ министра Скаббарда. И знаете… в этот раз великий Марс не требовал жертв. Это было… мое собственное решение.

— А что ты мог сделать, генерал? Дезертировать? Предать своих?

— Подать в отставку. И да, мог саботировать приказ. Попытаться хоть кого-то спасти.

— Ты же понимаешь, что у тебя бы ничего не вышло? Только бы жизнь положил и обещание своей Нагинате не выполнил?

Огонек вздохнул.

— Док, но ведь жизнь и даже любовь — это еще не все! А как же честь воина? Я перестал им быть, став просто убийцей. Даже если бы я сам не спускал курок, невмешательство — это тоже преступление. Я не могу не думать об этом. Одно дело — убить солдата врага в честном бою. Совсем другое — расстреливать женщин.

— Что, по-твоему, можно было сделать? Как поступить? — Доктор имел ввиду собственные действия Огонька, но тот понял его вопрос иначе:

— Простить. Всем нам простить друг друга. И попытаться жить как соседи.

— Послушай, Римфайер! Ты делаешь сейчас то же, что делает наш лидер: взваливаешь на себя ответственность больше, чем способен унести. Ты сам можешь простить, но ты не можешь заставить целую планету это сделать! И ты не можешь быть уверенным, что кто-то из тех, кого ты бы пожалел, не напал на нас однажды. Это решение было не тобой принято и не тебе за него отвечать.