Университеты - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 13

– Однако… – качнул он головой, опуская бинокль и делая мысленно пометочку: обратить внимание на дона Лижейру с сыном, и по возможности законтрактовать. Лишними не станут!

Пару минут спустя тяжело приземлился Военгский, выскочив из кабины с ловкостью гимнаста и помогая выбраться пассажиру, французскому военному в ранге капитана. Обменявшись словами, Илья Митрофанович склонился над стойкой шасси и покачал её озабоченно.

– Ну как? – подбежавший Санька, по механицкой привычке, усвоенной раз и навсегда, озабоченно присел рядом и тут же сконфузился дипломатической своей промашке.

– Жан-Кристоф Дюваль, – протянул ему руку присевший рядышком военный, красивый мужчина лет под тридцать.

– Чиж Александр Фролович, – конфузливо ответствовал пилот, пожимая руку, – можно просто Александр или Алекс, как удобней.

– О! Тогда просто Жан! – улыбнулся француз, – Я настаиваю! По званию мы равны, а по должности вы много выше!

– Кхм… – Санька, у которого так ловко и красиво отобрали инициативу, смутился окончательно, но француз оказался добрым малым и совершенно не задавакой. Обсудив шасси, как-то незаметно перешли на технические особенности летадлы, даже не встав с корточек. Минут через пять они решительным образом подружились, невзирая на возраст.

Набежавшая толпа окружила француза, закружив его улыбками, рукопожатиями и поцелуями. Обаятельный и очень учтивый, он совершенно обворожил их.

– … наконец-то настоящий военный, – не без горечи услышал Санька. Впрочем, обида быстро прошла, он и сам осознавал, что ни для экипажа, ни тем паче для пассажиров, представителем настоящей власти не является. Несмотря на верительные грамоты и прочие документы, легитимность разбивалась о тот факт, что неприятности их так или иначе связаны с ним и его товарищами. На Жана, впрочем, Санька нисколько не сердился.

Помощь обещалась быть к утру, и Жан-Кристоф клялся всеми святыми, что раньше – никак!

– Двигатели на стоянке частично разбираются, производя регламентные работы, – разводил он руками, – Вы как механик должны это понимать!

Жану хотелось верить, и Санька старательно понимал, хотя червячок сомнения всё ж таки подгрызал его уверенность в новом друге. Всё чудился какой-то подвох, но вот где… Времени на обдумывание решительно нет, и он едва не выбросил свои сомнения прочь, чуть не в последнюю секунду зацепившись таки за мнемонические техники и сделав в памяти зарубку.

На горизонте тем временем заметили судно, и Военгский, прочитал сигналы:

– Стоять! – кривовато усмехнулся он, опуская бинокль, – Приготовиться к досмотру!

– Не ваш? – напряжённо поинтересовался Чиж у француза.

– Нет, – чуть погодя сказал тот, сжимая губы, – судно гражданское, и я решительно…

Но что он хотел сказать, так и осталось тайной. Рявкнула пушчонка на носу пиратского судна, и Чиж с Ивашкевичем, молниеносно повернувшись друг к другу, сыграли в "Камень, ножницы, бумагу".

Пару минут спустя летадла взлетела, и Санька, не слишком удобно устроившись на заднем сидении, ловил в перекрестье прицела приближающийся к берегу вельбот. Короткая очередь из "Мадсена"… с расстояния в полсотни метров Медоед ещё не промахивался.

Патроны прошли наискосок через вельбот, выбивая щепки и мясо. Уверенное движение шлюпки застопорилось, а с пиратского судна открыли ураганный огонь из всех видов оружия, и как бы даже не из револьверов! Второй заход… и вельбот, полный человеческого фарша, закачался на волнах, накренившись на один борт, и кренясь всё сильней с каждым мгновением.

Адамусь набрал высоту, обходя судно сзади-сбоку, и оглянувшись вопросительно назад, опустил нос летадлы вниз. Не дыша, Санька достал творение сумрачного польского гения, и держа скользкую авиабомбу, ждал…

Несколько томительных секунд, растянувшихся до бесконечности, он выжидал, не мигая глядючи на вспышки выстрелов и видя всё новые дырки от пуль на плоскости крыльев, а потом – отпустил.

– Давай! – заорал Санька, и Адамусь задрал нос летадлы вверх и в сторону.

– Попал? – не слыша сам себя, спросил Чиж, опуская голову, – Попал…

Небольшой пожар и большая паника, вот как потом охарактеризовал это Санька. Но это уже сильно потом, а пока…

… он с чувством безнадёги смотрел на оставшиеся авиабомбы конструкции Кошчельного, и не представлял даже, что может вот так – ещё раз…

К счастью, не понадобилось. На судне тоже, по-видимому, не представляли, что на них ещё раз – вот так! Дав задний ход, так и оставшееся безымянным пиратское судно кануло в подступающей ночи, и пилоты сочли за лучшее не преследовать его.

– Давай в заросли! – заорал Чиж, хлопая Ивашкевича по плечу, – Сброшу их на хуй!

Оскалившись нервно, литвин закивал и по широкой дуге прошёл вдоль границ лагеря. Обнаружив скопление людей, Санька с превеликим облегчением сбросил на них бомбы и выпустил из пулемёта несколько очередей в разбегающихся вооружённых людей.

– Ебись оно всё! – ёмко выразил Санька их общее с Адамусем мнение, и литвин, обернувшись, оскалился широко, столь же ярко ощущая отступающее безумие боя. Настроение Чижа стремительно поползло вверх…

… и столь же стремительно ухнуло. Пришло понимание, что это ещё – полприключения! Четвертинка.

Война, да и всё это приключалово, отдающее Стивенсоном и постановкой провинциального режиссёра – ерунда, по большому счёту. Да, всё было по-настоящему, с поправкой на провинциальный уровень неудачливых исполнителей. Их могли ограбить, могли убить, но… нет, бывало и опасней, и хуже.

А вот выпутаться из дружеских объятий Французской Республики без репутационных, временных и политических потерь, вот это задача! И думать ещё о гражданстве режиссёра… или всё-таки режиссёров? И…

… летадла приземлилась, скозлив немного на посадке, и Санька, изрядно прикусив язык, выбросил из головы все мысли, кроме единственной.

"– Да твою же мать…" – заезженной пластинкой вертелось у него в черепной коробке, и пожалуй, это была пусть и не самая литературная, но удивительно ёмкая фраза применительно к сложившейся ситуации.

Восьмая глава

Эстетствующие называют порой Бельвиль "неумытым Парижем", но мне этот рабочий квартал стократ милей аристократического Сен-Жерменского предместья или богемных улочек Монмартра. Я шёл по нему, заново знакомясь и испытывая странные чувства ностальгии и почему-то – ревности. Здесь и сейчас это очень французский район, и мне остро не хватает польских мясных лавок, кошерных магазинов и вывесок разом на армянском и французском. Такой знакомый и такой…

… чужой. Не хуже! Нет этнической пестроты и духа космополитизма, но есть дух Франции. Парижа. Рабочего предместья, которое в дни Парижской коммуны сражалось за свои убеждения так неистово, что от пятидесяти тысяч его жителей осталось тридцать!

Они последними сдались под натиском версальцев, и наверное, именно поэтому Бельвиль пусть и рабочий квартал, но никак не трущобы! Небогато живут. Местами, чего и греха таить, действительно "неумыто". Иногда – бедно.

Но нет откровенной нищеты, безнадёги, голода в глазах. Сытые. Не всегда – вкусно, но я за всё время не встретил ни одного ребёнка с рахитом, и ни одного – просящего милостыню.

За это они и сражались, и готовы, если надо, вновь выйти на баррикады. Знают об этом сами рабочие, знают и власти. И считаются… вынуждены считаться!

– Месье! Месье капитан! – остролицая, веснушчатая физиономия мальчишки искрится такой радостью от встречи, что невольно улыбаюсь в ответ, приподняв шляпу. Менее чем через минуты меня уже окружили, загалдели, потащили к мастерской старого Мишеля.

Жму руку Ренару, затем какую-то тонкую и кажется, девчоночью лапку, а потом и всем желающим.

– Месье… – издали улыбается владелец мастерской, распушая усы. В голове нескрываемое облегчение, будто даже и не верил, что приду. Уперевшись руками в костлявые коленки, он поднял себя с табуретки и заспешил навстречу, демонстрируя репортёрам и соседям наше знакомство.