Простолюдин (СИ) - Громов Александр Николаевич - Страница 40

Хорошо хоть пальцы работали.

Воздух начал сгущаться прямо вокруг меня, и я, отпрянув, со всего маху наступил Андреа на ногу. Тот коротко взвыл, но я не смотрел на него. Я смотрел на то, что против воли Инфоса возникало передо мной прямо из воздуха. Это был барьер, прозрачная стена, утыканная шипами — к счастью, с противоположной от меня стороны, — стена, вставшая между мной и акулой и вдруг с возрастающей скоростью двинувшаяся ей навстречу…

Четвероногая акула и не подумала остановиться. Задрав нос и широко распахнув пасть, усаженную треугольными зубами, она не сбавила ход до столкновения. Не вздумала притормозить и прозрачная стена. Сквозь нее я увидел момент удара. Я ожидал, что шипы вонзятся в акулью морду, что стена сомнет эту морду и повыбивает акуле зубы, — но произошло нечто иное. Два столкнувшихся инфосолитона были отброшены друг от друга, как резиновые мячи. Акуле, кажется, ничего не сделалось, стене тоже. За исключением того, что теперь она налетела на меня и наподдала с такой силой, что я сбил с ног Андреа и вместе с ним совершил короткий полет. Такие полеты тем лучше, чем они короче, — особенно на Земле с ее ненормальной силой тяжести.

Андреа пришлось хуже, чем мне: я свалился на него. Но он землянин, он привычный.

Должно быть, я отключился на несколько секунд, а когда очнулся — вокруг уже не было ничего жуткого. Ни четвероногой акулы, ни защитившей меня подвижной стены. Лишь пыльный зал с древней техникой и пустой коридор между железными шкафами… И оплавленный дымящийся компьютер на полу возле меня да еще струйка дыма из-под кожуха прибора…

Первым делом я рассмеялся, причем искренне. Просто вспомнил, что читал о солитонах: они в общем-то волны, но при столкновении ведут себя как твердые тела. Затем догадался, почему из богатейшей земной фауны, ныне живущей и вымершей, Инфос выбрал именно акулу. Он вообразил, что после купания в лагуне акулы преследуют меня в ночных кошмарах! А мне снился, да и то редко, лишь один кошмар: что мой тысячелетний кораблик не слушается управления и, минуя Землю, уносит меня в пустой холодный космос…

Я смеялся, а ушибленный Андреа ворочался подо мной. Потом я встал, велел ему прибраться в запаснике, а сам доковылял до мастерской.

— Задание отменяется, — сказал я корпящему над глушилкой Петру. — Разбери это. Прямо сейчас.

Он придурковато похлопал ресницами — умница! — и все понял. Я не я и глушилка не моя. Не хватало мне еще губить двух хороших парней из-за моих опасных экспериментов. Жаль только, что у нас было так мало времени, да и та малость почти полностью ушла на взаимное прощупывание.

За мной пришли через двадцать минут. Трое. И какая честь! — спец по тайным операциям собственной персоной, а за ним два дюжих императорских гвардейца с оружием.

— Добрый день, граф, — почти любезно приветствовал я Леонарда. — Какая честь! Прекрасный день, не правда ли?

Выражение лица графа показывало, что он и не таких вредителей видал.

— Вы натворили столько, что он может оказаться последним прекрасным днем в вашей жизни, — сухо сказал он. — Если желаете хорохориться, то пользуйтесь моментом.

— Насколько я понимаю, я арестован?

— Вы правильно понимаете.

— А эти зачем? — указал я на гвардейцев. — Неужели вы не справились бы сами?

— Из уважения к вашему титулу, барон. Не роботам же вас конвоировать. Надеюсь, вы проявите благоразумие?

— Я всегда проявляю его не вовремя, — пробормотал я, заложив руки за спину. — Куда на этот раз?

— Следуйте за мной.

11

Сто восемьдесят восемь… сто восемьдесят девять… сто девяносто…

Я считал лопаты выбрасываемой земли. Яма углублялась. Десять лопат — и отдых не более трех секунд. Вдох-выдох. После пятидесяти лопат — отдых целых десять секунд. Конечно, при условии, что лопаты полновесные, а если нет, тотчас последует электрический удар: продолжай копать, не ленись. Примерно триста восемьдесят лопат — и яма достигнет установленной глубины, робот-надзиратель измерит ее и велит прервать работу. Тогда я выберусь из ямы и отдохну примерно минуту.

После чего получу распоряжение закопать яму.

Если бы мы прокладывали траншею, вкапывали столбы или сажали деревья, тяжесть работы и тупую ноющую боль во всем теле еще можно было бы терпеть. Но для каторжников в этом новом мире придумали бессмысленный сизифов труд. Вынутый грунт полагалось не просто ссыпать обратно в яму, но еще и утоптать ногами. А новую яму мне указывали рыть в нетронутом месте.

Почва. Песок. Иногда глина, чаще всего твердая, как камень, да еще и с вкраплениями натуральных булыжников. Но хуже всего — плывун. Однажды я упал в жижу на дне ямы и не смог встать. Так и лежал, скорчившись, ощущая, как меня мало-помалу засасывает. Наверное, в конце концов я захлебнулся бы — мне было все равно, — но это, вероятно, квалифицировалось как попытка избежать наказания. Поэтому громила-надзиратель выудил меня из жижи, хлестнул разрядом для вразумления и, осознав электронными мозгами, что довести в этом месте яму до заданной глубины не под силу ни человеку, ни роботу, велел закапывать.

Да, он был роботом, а не дворянином. Потому что я, с точки зрения императорских властей и во исполнение указа императора, больше не был бароном. У каторжников нет титулов, они дворяне самого последнего разбора. Кибернетические надзиратели для них в самый раз.

Правда, я по-прежнему не ощущал себя дворянином, как не ощущал и бароном, — но кому какая разница?

Первое время я кричал, требуя следствия и очного суда, пусть даже негласного. С тем же результатом я мог бы повыть на то небесное тело, откуда прибыл на Землю. Пользы — ноль.

Распоряжение императора вполне заменяет любой суд. Особенно если Инфос согласен.

И уж тем более если он настаивает.

Рудольф не только предал свою мечту — он предал и меня. Не сразу, не вдруг, но все-таки предал. Да, но… чего же я ждал? Что император рискнет хоть чем-то существенным ради меня?

Наверное, это болезнь такая — на четвертом десятке лет все еще думать о людях лучше, чем они есть.

Если это так, то нет от нее лучшей терапии, чем каторга.

Я видел других каторжан, занятых той же бессмысленной работой, а порой имел возможность переброситься с ними словом. Меня держали отдельно от других, и лишь по грязному оскорблению, брошенному мне через колючую проволоку одним каторжанином, да еще по волчьим взглядам других землекопов я догадался, что это все-таки из-за моего бывшего баронства. По мнению лагерников, на воле я был счастливчиком, что несправедливо. И во имя устранения этой несправедливости я не прожил бы в общем бараке достаточно долго.

Я даже подумал сдуру, что среди каторжан преобладают политические, лишенные должной организации, озлобленные наивные бунтари, — иначе откуда у них лютая ненависть к титулованным? Присмотрелся и понял: нет. С такими-то уголовными рожами!

Имперское правосудие считало, что заключенный должен получить только то, что ему причитается, не больше и не меньше. Только по этой причине я был еще жив.

По окончании ежедневной порции трудотерапии робот конвоировал меня в блок — одноэтажное бетонное здание, окруженное еще одним колючим забором. Камера — одиночка. Топчан с жестким матрасом и тощим одеялом, вешалка на стене, унитаз и рукомойник, больше ничего. Пять шагов вдоль, четыре — поперек. Даже здесь можно было бы ходить туда-сюда, если бы сама мысль о телодвижениях после двенадцати часов землекопных работ не казалась издевательской. Кое-как раздеться, принять лишенную вкуса пищу, подаваемую через специальный лоток, упасть на топчан и уснуть, словно провалиться в омут, а рано утром быть разбуженным, убедить себя не обращать внимания на ломоту во всем теле, быстро умыться, оправиться, одеться, проглотить завтрак — и на работу. Механический голос понукал, а если я все же мешкал, проявляя недомыслие, робот-надзиратель с разрядником был тут как тут.