Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара - Страница 38

К его приезду в штабе выставили что-то вроде почетного караула – матросок из взвода охраны. Ладно – на входе, в вестибюле… Но место на площадке между этажами зачем-то досталось щупленькой маленькой девочке. Не такая и молоденькая – лет тридцати, она была замужем за офицером, который и устроил ее на службу. Вот только выглядела она несуразно – в большой мужской рубашке с матросскими лычками на погонах, ползущих с плеч и с затянутым при помощи галстука широким воротником. На службу женщин брали, а вот форму тогда выдавали не везде. Рубашки снимались с мужей, а юбки шились из старых брюк или положенных мужьям отрезов форменной ткани.

Проходя на второй этаж с офицерами, Герой остановился перед матроской и брезгливо спросил:

– Это что еще за…? – и грязно выругался.

– Матрос Понятина, товарищ адмирал, – отрапортовал сопровождающий его командир части и они прошли дальше.

Эта история разнеслась и смаковалась. Над ней и смеялись и одновременно сочувствовали пострадавшей, искренне возмущаясь хамским поведением Героя. Бедная Понятина вначале плакала и пряталась, а потом как-то пообвыкла. Усольцев тоже был в той группе сопровождения. Я какое-то время решалась, но все-таки не утерпела и спросила его, когда вечером выдалась тихая свободная минута:

– Сколько вас там было?

– Восемнадцать человек.

– Восемнадцать мужчин-офицеров, в присутствии которых оскорбили женщину, – протянула я нейтральным тоном.

Он весь подобрался, развернулся ко мне и вдруг предложил:

– Может, будем говорить обо мне?

– Да, будем говорить о тебе. Как ты чувствуешь себя после этого?

– Прекрасно, Зоя, – криво улыбнулся он уголком рта.

– Значит, оскорбление женщины…

– Там не было женщин! Там был матрос на службе и при исполнении. А теперь послушай, пожалуйста, – притянул он меня и поставил перед собой: – Времена того благородства, которое имеешь в виду ты, давно прошли. Белые перчатки сейчас положены только к парадной форме, но даже если бы… если бы в лицо Герою полетела моя перчатка, ты думаешь – что? Назавтра последовала бы благородная дуэль на шпагах или пистолетах? Нет, Зоя. Я пробкой вылетел бы на гражданку с волчьим билетом. Потому что честь и совесть сейчас тоже не обязательны – весь Флот знает, как он получил свою награду. И так везде! Наказание невиновных и награждение непричастных, Зоя, это реальность. Дальше… что, если бы вместо нее там стояла ты?

– Перегрызла бы ему глотку, – прошипела я, честно глядя ему в глаза.

– А я думаю – пощечина… – не согласился он, – может это и всколыхнуло бы в нем что-то мужское, но итог был бы один. И все-таки? Несмотря на то, что это означало бы крах твоей и моей службы...?

– Наверное, независимо… – прошептала я, опуская взгляд.

– Поэтому ты никогда не будешь служить. Потому что я знаю реалии и знаю, с чем бы тебе пришлось столкнуться. Знал и ее муж, но на службу ее устроил. И он не пошел на следующий день бросать в лицо Герою перчатку. Хотя именно он несет ответственность за свою женщину. И она тоже умылась, отряхнулась и опять проверяет пропуска. И даже форму не подогнала. Хотя эта служба для нее не вопрос жизни и смерти – они не голодают.

У меня есть моя женщина и мои дети. И рисковать карьерой ради чужой бабы я никогда не стану, потому что в первую очередь – вы... Вы должны быть накормлены и обеспечены крышей над головой. Нет уже того благородства, Зоя, и тоскуешь по тем временам не ты одна. Когда-то оно практиковалось в известных слоях общества и привносилось в отдельные его группы и да – лейтенант мог бросить перчатку в лицо старшему по званию. Насколько это умно – вопрос второй, но ему ответили бы адекватно, иначе не поняло бы то самое общество. Сейчас всем плевать на мифическое благородство, уберечь бы крохи и остатки достоинства, – зло выдохнул он.

– Витя, не злись, пожалуйста, – мирно попросила я, – ты все объяснил очень доходчиво. И почему ты злишься сейчас, я тоже понимаю – не на меня… И как вообще тогда можно отстоять это достоинство в такой обстановке?

– Есть невербальные знаки, Зоя… – отпустил он меня из рук, – я, например, четко знаю предел того, что готов вытерпеть, и когда этот предел близок, я даю понять это, сам толком не понимая – как, но зато понимают меня. Я вынесу самый черный мат в свою сторону, но только если заслужил его, но оскорблять себя вот таким образом не позволю никогда. Они трусы и чувствуют это. Тем самым местом чувствуют и дают задний ход. У них чувство самосохранения гипертрофировано, слишком ценны они сами себе. И это чувство говорит – отступись, это предел, дальше этот человек опасен.

Я не знаю – взгляд это или поза, или энергетический посыл, выражение лица… я этого не знаю. Но все это только для вас, а не для чужих баб, которые сознательно окунулись… потому что им неплохо платят. Или они приведут себя в порядок и научатся посылать такие невербальные сигналы, или… как уж есть.

– Я все поняла – я извиняюсь, а ты прекрати нервничать, – обнимала я его со спины, чувствуя, как она напряжена. Гладила по голове, как мальчишек и чувствовала, как его отпускает – расслабляются мышцы и чуть опускаются агрессивно приподнятые плечи…

Больше я не предъявляла ему претензий таким манером. И никогда не сомневалась в правильности его поступков – хорошо он поступал или плохо, если это не касалось нашей семьи. Он поступал так, как подсказывала ему его натура и позволяли обстоятельства, которые приходилось учитывать, иногда жертвуя чем-то внутри себя ради нас с сыновьями. Печально было, конечно, что истинного, классического благородства в нашем обществе больше не существует, может только его эпизоды, но…

Но сейчас Виктор вдруг оказался в неловком и даже смешном положении. О приключении в госпитале (а именно так это воспринималось чужими людьми) явно говорили с усмешкой. Мало смешного в этой истории было только для нашей семьи и пускай – еще для Паши.

Сейчас речь шла даже не обо мне. Я просто не представляла себе – можно ли вообще достойно выйти из такой ситуации? И как, интересно, сейчас чувствует себя его внутреннее мужское достоинство? И почему же мне сейчас так тошно и обидно – вдвойне! За него, за того Виктора! Надо же было загнать себя в такую яму! Ради чего, для чего, какой в этом смысл? Стоило оно того, чтобы не просто изгадить все наше с ним – общее, но еще и свою душу? Какое-то жуткое несоответствие... не знаю... Непонимание и даже неверие, неприятие того, что случилось просто выворачивало душу, потому что тот – мой Виктор просто не мог, не способен был! Но я сама видела…

– Зоя, ты так ушла в себя... Что-то не так, самочувствие? – обеспокоенно присматривался ко мне Артем.

И я будто очнулась... Теплый зал со стенами, имитирующими кирпич терракотового цвета и столиками в скатертях с букетиками живых цветов, был полупустым. Со стороны кухни потянуло новым запахом… неужели шашлыка? Это была та еда, которую, как я считала, нужно исключительно вынюхивать. Само поедание не так, чтобы…, а вот удовольствие от процесса приготовления для меня всегда было – выше среднего.

Здесь было тепло и очень уютно, а пахло так вообще… одуряюще, хотя я уже и не была голодной. А за стеклянной стеной – холодная слякоть с ветром и быстрые потоки воды по стеклу.

– И когда оно только успело? И как я теперь попаду домой? – прошептала я, тараща на все это глаза.

– Я подгоню машину и отвезу тебя до самого порога, не переживай. Надеюсь – выживу, – пожал Артем плечами.

– Ничего… мама знает, что мы с тобой обедаем.

Вытащив опять телефон, я посмотрела время, а он, заглянув через мое плечо, вдруг тихо сказал, глядя на фото мальчиков – мою новую заставку:

– Надо же – вылитый отец в молодости.

Я не сразу поняла, а потом медленно обернулась к нему: – А ты откуда знаешь? А-а-а… ты же видел нас издалека. Но откуда-то знаешь, что Виктор служит на подлодке, – медленно соображала я.

– Не только видел издалека, – отвернулся он, отходя от моего кресла. Сел на свое место и взглянул мне в глаза: – Я тогда даже разговаривал с ним.