Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 9

— Ну так что, Стенька, надумал на землю садиться? — спросил Карамышев, тоже улыбаясь.

Но Стенька опять нахмурился и сгас.

— Коня у меня нет. Сохи тоже. Семян… Ничего нет, — прошептал он.

— Дадим, — сказал Карамышев. — Мужики пашенные, кто посильнее, дадут, пока своего не заведешь.

— В кабалу идти?! — Стенька снова вжался в косяк. — Я от кабалы утек и опять в нее, постылую!?

— Дадут без кабалы. Пойдешь в издольщики к кому — дадут.

И Стенька — гулящий человек согласился.

Когда вышли из приказной избы, Стеньку нагнал Афонька.

— Ну вот и ладно, — сказал он, дружески хлопая Стеньку по широкому плечу. — Только смотри, Стенька, место там за Енисеем одинокое, наших там, почитай, никого нет, а иной раз киргизы набегают.

— Не. Мне ничто! Слажу с ними. Не спужаюсь.

— Я тебе рушницу дам.

— И то ладно.

На другой день, пока держал еще лед, перебрался Стенька на правый берег Енисея, и непоодаль от Злобинской заимки отвели ему земли. Отвели — не меряли. Добрую елань насмотрел Стенька. Окружал ту елань подлесок густой, за которым могучей стеной тайга шумела, а дале горы подымались.

Осмотрел Стенька свое место. Угожее. И хоть снег еще лежал, а видно: корчевать и выжигать мало чего будет. Вот только камни какие-то из-под снегу торчат, да сосна-сушина высится. А так только кустики кое-где да елочки малые.

Работы Стенька не боялся.

Дали ему лошадь, соху, жита с ячменем на посев. Построил Стенька себе балаган на опушке, чтоб не бегать до заимки взад-вперед, и стал вырубать на елани там куст, здесь елочки. Сваливал все в кучи. «Как снег сойдет, враз спалю все — и за пашню».

Здорово работал Стенька, не жалел себя. Уж очень хотелось запахать землю, свою — не боярскую. Засеять ее, ждать тучного колоса.

И шло все хорошо.

Но однажды, когда кончал Стенька стаскивать последние каменья, набежали на него несколько иноземных ратных людей. Попервости Стенька не разобрал, кто такие. Подумал — может татары качинские куда снарядились. Но вглядевшись — ахнул: «Киргизы — не иначе».

Во главе их был старик. Поган с виду, а зол — беда!

Киргизы изрядно по-своему шумели, а тот, старый, больше всех. И кричал, и руками махал, и грозил Стеньке — лук натягивал.

Налетели киргизы так прытко, что Стенька, сжав в руке топор, а другой вытащив нож из-за пазухи (эх, огненного боя не было — рушница в балагане осталась), стоял и не ведал, что делать.

Долго шумели, пока понял Стенька, чего раскричались некрещеные. На том месте, занятом под пашню, был схоронен родич старого киргиза, и камни те, которые усердием сволакивал Стенька, на могиле положены были.

А сам киргиз сей старый — князец. И сказал он: все русские должны уйти с Качи-реки и землиц здешних, не то рано ли, поздно ли изведут их они, потому как места эти ихние и ясак с качинских людей они по все времени на себя брали. Все это растолмачил Стеньке с пятое на десятое один из киргизов.

— Ходи дом, Кызыл-Яр-Тура, — старательно втолковывал он Стеньке.

«И тут гонят», — с горечью подумал Стенька и озлился.

— Цыть, вы! — рявкнул он и замахнулся топором. Киргизы попятились испуганно. Острог хоть и за рекой был, а все же близко, и они боялись трогать Стеньку.

— Моя земля, — твердо и решительно сказал Стенька. — Царь-государь всея Русии меня пожаловал, да воевода, да казаки. Ишь: «ясашные», «помер кто-то». Ну и что — помер? Пошли прочь, — широко шагнул он на ратных киргизских людей. Те отбежали и, став поодаль полукругом, смотрели, как Стенька вывернул своими огромными ручищами здоровенный камень, отнес в сторону и метнул его. И пал камень наземь так, что земля загудела. А потом Стенька в несколько могучих взмахов сокрушил зазвеневшую под ударами его топора большую сушину, что стояла посередь елани. Та рухнула и легла межой деревянной меж Стенькой и киргизами.

Стало тихо. Киргизы повернули и пошли, молча оглядываясь. И лишь на опушке старик-князец обернулся и долго еще что-то кричал, грозил кулаком.

А Стенька продолжал свое дело. К вечеру, закончив работу, он забрал рушницу и пошел на ночь на Злобинскую заимку: поостерегся остаться в балагане.

Поутру нашел балаган разоренным. Все вокруг поистоптано, а балаган раскидан по жердиночке. Стенька только головой покрутил, но с места своего не ушел, а рушницу брал теперь всегда с собою.

Шибко докучали киргизы Стеньке. Когда пахал, однова ночью соху всю как есть начисто поизломали, потому как не увез ее Стенька с поля. Пришлось просить другую у пашенных мужиков. Спасибо — дали, ладить-то новую недосуг был.

Сколько раз приходили. Вот так вылезут из тайги, маячат поодаль, смотрят. Трогать, правда, не трогают. Но надоело от них.

Стенька погрозит киргизам кулаком и крикнет:

— Ну чо, ироды, чо надо? Вот пальну в вас, — он схватывал пищаль, лежавшую поодаль, и стрелял не целясь. Убивать их он не хотел, да и не стоило. Место от жилья все ж отдаленное, а Стенька один, хоть и с самопалом. Да и не душегуб Стенька.

От выстрела киргизы разбегались, крича на разные голоса тонко так, будто режут их.

Как-то раз, когда, пошабашив, Стенька полдничал, вылез из-за кустов киргиз, что умел по-русски говорить. Он шел к Стеньке и все время оглядывался, ровно высматривал, не идет ли следом кто за ним. Шел он к Стеньке медленно — видать, боялся. Ни лука, ни сабли — ничего при нем не было. Шел он, вытянув руки ладонями вперед, — мол, смотри — с миром иду. Стенька встал и стоял середь поля, выжидая. Киргиз не дошел до Стеньки несколько шагов, огляделся, сел на землю, подвернул ноги калачиком, похлопал рукой около себя — мол, и ты, Стенька, садись.

Вид у киргиза был мирный, да и мало он походил на киргиза, коль присмотреться ближе. «И чо ему надо?» — подумал Стенька.

Настороженно приблизился Стенька к киргизу, нож за пазухой незаметно поправил, чтоб сподручней было вытащить в случае чего. Сел рядом на корточки.

— Ну, чо тебе? — хмуро спросил. Тот покрутил головой туда-сюда и, приклонившись в Стенькину сторону, быстро пролопотал:

— Ходи отсюда, шибко ходи, — и махнул в сторону острога.

— Опять грозитесь, — вскипел Стенька и хотел было вскочить, чтобы наподдать киргизу, но тот, ухвативши Стеньку за холщовые порты, продолжал:

— Йок, йок. Не моя тебя бить. Моя тебя люби. Моя нет киргиз. Моя киштым, ясырь, татара моя, Кача. Давно в ясырь киргиз брал. Моя мирный люди, твоя — тоже мирный люди. Хозяин тебя бить хочет, злая хозяин — плохой люди, — быстро шептал новый знакомец, тревожно озираясь. Стенька внимательно слушал.

— Твоя живи, моя живи. Места много. Мне есть, тебе есть. Соболь русскому есть, а татару есть, и киргизу есть. А хозяин, он тебя бить хочет — ходи домой.

И татарин показывал, как натягивают лук.

— Ходи домой.

Вот оно что! Старый хрыч, князец поганый, что с татар всегда ясак брал и грабил их, замыслил недоброе против Стеньки. Ладно!

Стенька улыбнулся.

— Не бойся, паря, — он хлопнул татарина по плечу, тот едва усидел на месте. — Никуда я не уйду, понял? Не спужался, понял? Тебе же за добро, что упредил меня, спасибо.

Стенька встал, и татарин-ясырь поднялся, глядя на Стеньку.

— Спасибо тебе. — Стенька сжал татарину руку в локте. — А теперь иди. Слово твое доброе запомню. Придется встретиться — отплачу. Да к своим иди, на Качу-речку. Брось киргиза своего.

Татарин печально улыбнулся.

— Йок. Улус моя нет, побит все. Дом нет, ничего нет. — Он покрутил головой, поцокал, потоптался и ушел, а Стенька вернулся к своему делу.

Старался Стенька на своей, первой в жизни собственной ниве. Он сжег на кострах сучья, ветки, стволы, валежник — дотла выжег все, и майскими днями, когда солнце оттаяло и прогрело землю, начал пахать.

Тяжелая, нетроганная испокон веков земля туго поддавалась сохе. Но железо и Стенькина сила одолевали ее. Радовался Стенька, слушал, как хрустела, потрескивала вспарываемая сошником земля, как отваливался переплетенный кореньями плотный пласт. И шел, налегая на рогали сохи, шел медленно, твердо.