Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 10

Борозда за бороздой покрывали елань. Борозда за бороздой… И вот уже не елань, а поле — черный млеющий под солнцем среди буйной зелени клин лежал перед Стенькой.

Довольный стоял Стенька, оглядывая вспаханное поле, прикидывая, сколько же в десятинах будет. Вроде и не так уж много. Но зато — свое. А земля-то какая!

Тяжело поводя боками, смирно стояла лошадь, поматывая башкой, махала хвостом, поглядывала на Стеньку лиловым добрым глазом.

А Стенька все стоял на последней проложенной борозде босыми ногами в пахоте. Ветер обдувал его широкую грудь, ласково лез за распахнутый ворот рубахи. Стенька нагнулся и, взяв ком чуть влажной еще земли, черной и жирной, растер его.

— Эх ты! Сеять. Теперь скоро и сеять.

Стенька представил себя, идущего по пахоте медленным шагом с лукошком через плечо, щедро и широко разбрасывающим золотые зерна. Так он ясно себе представил это, что даже ощутил плечом тяжесть полного лукошка, а в ладони — сыпучие скользкие зерна.

Отвлек Стеньку шорох и треск сучьев сзади. Он оглянулся — опять, поди, киргизы. Но на сей раз то были не киргизы, то был Афонька, который не раз проведывал Стеньку на его поле. Приходил когда один, когда вместе с дружком своим — казаком Федькой.

Они садились у края поля и смотрели, как Стенька пашет. Кончив борозду, Стенька подсаживался к ним, и затевали они разговоры, пока на костре в котелке уха варилась. Афонька всегда притаскивал рыбы — сам ловил сетью. Поев, Афонька и Стенька шли на Енисей к лодке и ждали, когда соберутся все, кто приезжал на заимку.

Раз, глядючи, как Стенька пашет, Афонька не выдержал, сказал:

— Дай-ко я борозды две-три пройду.

— А умеешь ли? — засомневался Стенька.

— Да ты чо? Как же не уметь-то, — даже обиделся Афонька.

Он скинул кафтан и шапку и ухватился за роголи.

Стенька шел рядом и посмеивался, глядя, как пашет Афонька. Шел он не так, конечно, сноровисто, как Стенька или даже пашенный мужик, но видать было, что умеет, поотвык только.

Когда они сидели у борозды, Стенька спросил:

— А что, Афонька, пашни не заводишь? Шел бы Тож в пашенные, чем вот сбрую таскать ратную.

— Нет, Стенька, без сбруи этой в сих местах ни я, ни ты не проживем. Сам видишь, как к тебе киргизы подступаются. А они и на острог наскакивают. Нет, Стенька, нельзя мне на землю садиться. А пашню завесть — так это семейным которые, тем надо, они и заводят себе. Вон, атаман наш, запахивает немало с семьей, как и иные казаки.

Стеньке нравился казак Афонька — человек простой, не корыстный, участливый. Он всегда спрашивал, как киргизы те приходят. Тревожился он за Стеньку. Но Стенька отмахивался — ничего не сделают.

Так и сейчас. Подошед к Стеньке, Афонька спросил — все ли ладно, а потом стал глядеть на пашню.

— Ишь ты, все уже вспахал. Дай кину зерен малость.

— Не, рано еще, — улыбнулся Стенька. — Приходи дён через пять-шесть.

— Пришел бы, да в наряде, видать, буду.

И, поговорив еще немного со Стенькой, Афонька ушел.

Через несколько дней после этой встречи с Афонькой, пробороновав пашню, Стенька вышел сеять.

Он вышел в поле рано. Жито и ячмень в чистых холщовых мешочках отнес на край поля к таежной опушке и прислонил к разлапистой ели, которая словно выбежала одна из тайги и стояла на мелколесье. Он присел у мешков. Насыпал полное лукошко тяжелым зерном. Расправил лямку, чтоб не лежала на плече сукрутиной. Разулся, чтобы легко было идти по мягкой пахоте. Потом, зачерпнув полную горсть зерна и еще не вздев лукошка, поднялся, расправил плечи, примеряясь, как лучше пойти по полю.

И тут раздался позади осторожный шорох и потрескивание. Обернулся Стенька. Только глянул в ту сторону, как враз что-то просвистело и ударило его сильно и остро в широкую грудь. Качнулся Стенька от тяжелого удара, но на ногах устоял и, еще не понимая, что случилось, удивленно смотрел на стрелу, глубоко вошедшую ему в грудь.

Стрела еще дрожала мелко-мелко, тяжелая медвежья стрела с аршин длиной. Пустили ее сильно и метко из кустов, которые на безветрии еще качали потревоженными ветками. Трещали кусты: кто-то тайный убегал прочь.

Но так и не видел Стенька недруга-ворога своего. Он как врос в землю от изменного удара. Спустя малое время Стенька, набрав воздуху в грудь, отчего сделалось ему больно, ухватился за древко стрелы. Нет, не выдернуть, крепко засела стрела.

Шатаясь, сделал несколько шагов Стенька и рухнул около лукошка, что оставлено было им у первой борозды. Стенька не кричал, не звал на помощь, не пытался встать или хотя бы ползти к Злобинской заимке. Чуял — рана смертельная и жить ему на белом свете осталось ровно ничего.

С трудом приподнявшись на локте, он привалился к лукошку и запустил глубоко в зерно руку. Он стал перебирать рожь, пересыпать ее меж пальцев, словно хотел унести с собой напоследок тяжесть литого, янтарного зерна, что лилось у него сквозь пальцы. Каждое движение вызывало у Стеньки боль в груди, из которой обильно текла кровь, орошая вспаханную им землю.

— Ох ты, жито-рожь наша, хлебушко, — мертвеющими губами шептал он.

Да, не посеять было Стеньке на своей земле, не похозяиновать. Не жить ему предстояло на своей земле, а уйти в нее, в землю. И рожь в землю ляжет, и Стенька тоже. Только рожь-то взойдет, а Стеньке лежать вечно. Ах ты, земля, ах ты, жито, — за вас отдал богу душу свою грешную.

Все медленнее шевелились Стенькины пальцы, перебиравшие ржаное зерно. И вот вздрогнул Стенька всем телом, ровно хотел подняться, в последний раз простонал глухо и откинулся навзничь. И рука, лелеявшая золотую рожь, откинулась в сторону…

Все замерло над полем. Только из разжатой, уже неживой Стенькиной ладони скатилось меж пальцев, скользнуло с легким шорохом несколько ржаных зерен. Они пали во вспаханную Стенькой землю, и подмытый теплой Стенькиной кровью комочек земли тоже с легким шорохом скатился с места и прикрыл упавшие в борозду зерна…

Стеньку нашли на другой день. Его похоронили тут же, под разлапистой елью, которая, ровно обогнав всех, выскочила из мелколесья таежной кромки. Поставили на могиле простой деревянный крест. А поле, что Стенька вспахал, засеяли пашенные мужики, которые давали Стеньке и лошадь, и соху, и зерно на посев. С ними был и Афонька. Он первым шел по борозде, хмурый и согнувшийся. Шел и широко разбрасывал зерна. Засеяли все. Лишь обошли то место, где нашли Стеньку с киргизской стрелой в груди.

Когда кончили сеять, Афонька сказал пашенным:

— Без меня не сымайте урожай. Скажите, как почнете.

Добрый урожай дала Стенькина нива. А на том месте, где умер Стенька, осередь диких трав взошло несколько колосьев. И были они тучнее и крупнее всех иных на всем поле. Высокие, могутные, как сам Стенька.

Когда были связаны последние снопы, Афонька, давно приметивший те колосья, подошел к ним. Постояв немного, он сорвал эти колосья, подержал на широкой ладони и с береженном спрятал за пазуху. Перекрестившись на одинокий крест над Стенькиной могилой и что-то шепча про себя, он пошел прочь, загребая землю ногами. Подошед к пашенным, он постоял, что-то подумал, потом вынул из-за пазухи колосья, вышелушил их меж ладоней и роздал всем мужикам по нескольку зерен. Оставшиеся бережно завернул в тряпицу и спрятал за пазуху.

Сказ третий

ОСАДА

Афонька с трудом приподнял голову и огляделся. Он лежал на открытом месте, на крупной гальке. Перед ним — гладь Енисея, сзади — крутой глинистый берег. Да, вон с того обрыва он и упал сюда, когда его ударили чем-то по голове. Наверное, саблей.