Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 8

Стоял на помостье проезжей башни Преображенской воевода Ондрей Анофриевич Дубенской.

Рядом стояли приставленные для скорых посылок Федька с Афонькой и атаман их сотни Иван Кольцов. Они глядели на Енисей, в ту сторону, куда по последней воде побежал под парусом вниз по течению дощаник с нарочным и с охраной. Новый острог на Красном Яру пятью башнями глядел на стороны. «Крепко стоит», — подумал Афонька, оглядываясь по сторонам.

А вот что дале теперь будет? Будут вот они, Афонька, Федька и иные, служить тут службы государевы? А сколь они тут служить будут? Год ли, два или более? Сколь Афоньке доведется на Красном Яру пробыть? А и жив ли еще будет? Татары, а то и киргизы не раз, поди, к острогу подступаться будут. И как жить доведется: в скудности и тяготах, как раньше и ныне, али в достатке, вольготно? Нет, ничего незнаемо Афоньке в судьбине, как в той тайге темной. А уж лодка с нарочным с глаз скрылась.

— Ну, пошли, — окликнул воевода.

Афонька вздрогнул, от дум отряхнулся.

— Пошли, — повторил Дубенской, — дел-то много. Чего глядеть зря. Наглядимся еще на всякое.

И все стали спускаться с проезжей башни.

Сказ второй

СТЕНЬКА — ГУЛЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

лютый мороз на крещенье Афонька возвращался с дозора. Пали уже сумерки. Спустился Афонька в распадок. И тут конь Афонькин, храпнув, прянул в сторону. Схватившись за саблю, Афонька склонился с коня и увидел на снегу не то мешок, не то иную кладь какую, оброненную. А соскочил, глянул — человек! Не шелохнется, но вроде как еще живой. Перекинул его Афонька через седло и махом домчал до острога.

Когда найденный вошел в силу, привели его в приказную избу. Новый воевода, Никита Карамышев, сам вел ему спрос. И сказался тот мужик Стенькой — гулящим человеком. А шел из Енисейского на Красноярский, да в дороге обессилел. А прозвище и по отцу как, и лет сколько, и откуда родом — мол забыл, не помнит, ум-де отшибло. А веры православной и не вор какой.

И что с тем Стенькой делать, и куда его деть? Неведомы Хотели приписать Стеньку в служилые или в посадские люди. Но он заартачился: я-де человек вольный, гулящий.

На том Стеньку и отпустили с миром, крепко упредив: воровскими делами не заниматься, чтоб ни в разбое, ни, боже упаси, в каком изменном деле не был замешан, не то пусть пеняет на себя.

Так и остался Стенька при остроге Красноярском. Скитался меж дворов. Промышлял чем мог. Одно лето ходил с торговыми людьми, тянул бечевой лодки с товаром. Потом нанимался к пашенным и посадским на покосы, на жнитво. А студеными зимами — когда промышлять в тайгу зверя ходил, когда опять же у пашенных или посадских работал. Тем и жил.

По всему видать было, что крестьянство Стенька знал. Ладно обихаживал лошадей, сноровисто косил и жал, наметывал воз. Знал и по кузнечному ремеслу, как сошник наварить, топор закалить, коня подковать..

И все же на Стеньку, хоть и не замечали за ним ничего худого, смотрели косо. Ни кола, ни двора, не у дела — а самому лет уже за тридцать. Сам из себя мужик здоровенный: в руках силища медвежья, рост — воробья из-под стрехи достанет. Всем вышел — а вот шатун. Да и во хмелю его видывали, и не раз, и не два. Правда, бражничая, Стенька не буянил. Лишь кручинился шибко, угрюмел и уходил с глаз людских то на Енисей, то в тайгу.

Так и жил года с три. Но за последнюю зиму стал озоровать, а по весне совсем задурил. Из похмелья не выходил, стал буен. Дрался не единожды с посадскими и пашенными, за что на съезжей батогов отведал. Ходил теперь Стенька в драном зипуне, в дырявых опорках. Кормился от добрых людей — чем бог пошлет.

Вновь попал Стенька в приказ к воеводе на великом посту. А за то, что облаял десятника конной казачьей сотни Романа Яковлева, и тот на Стеньку челом бил воеводе, Стеньку сначала отменно попотчевали батогами, а потом привели в приказную избу и пригрозили с острога согнать.

Стоит Стенька перед воеводой.

Сквозь слюдяные оконца приказной избы озорует на полу апрельское солнце. На широкой лавке, опершись ладонями о колени, сидит воевода Никита Карамышев. За столом, навалившись грудью на столешницу, — атаман конной сотни Дементий Злобин. Десятник Роман Яковлев, недавний истец Стенькин, и два казака — старый знакомец Стенькин — Афонька и еще один — стоят около воеводы. Все смотрят на Стеньку. Он же стоит насупротив их — гулящий человек, привалившись могучим плечом к косяку. Стоит, мнет в руках истрепанную шапку и угрюмо, исподлобья глядит куда-то в сторону.

— Тебя, поди-ка, и с Енисейского острогу тоже согнали? — допытывается воевода. — Смотри, и с Красноярского сгоним.

Стенька молчит: чо там, воля ваша — гоните.

Тут воевода вдруг и скажи Стеньке:

— Садись, Стенька, на землю. Хватит тебе в гулящих ходить.

— На землю? — вскинул глаза Стенька и опять замолчал. Он-то знал, что такое земля. Из-за нее бежал за Камень[33], подпалив боярскую ригу, когда свезли у Стеньки со двора последние снопы за недоимку. За четверть десятины тощих песков дрожал и бедовал в кабале мужик.

А тут земли — пахать не перепахать. Да кто ее даст, землю-то? Ему — гулящему?

— Ну что окоченел? Или язык проглотил? — сердито посмотрел на Стеньку Никита Карамышев. — Отвечай, любо тебе ай нет в пашенные идти?

Стенька молчал. Он за эти годы, как скитался по местам разным, и думы-то не держал, что сможет землю иметь. Свою землю — не боярскую, не господскую, на которой хребет ломал.

— Ты, Стенька, дурень, — с трудом выдвигаясь грузным телом из-за стола, сказал атаман Злобин.

Он подошел к Стеньке.

— Ну чо ты за человек есть? Ну чо? Шатуга, перекати-поле. Ни себе, ни людям. Ты только посмотри, сколь земли-то! Знай паши, засевай. Ждет она, земля-то! Тебя ждет. Ить как она урожает тут. Хлебушко урожает, — грубый голос атамана помягчел. — Хлебушко. Эх, Стенька, непутевый ты человек! Казакам хлебушко нужен и иным прочим: посадским, татарам мирным — всем. Без хлебушка знаешь как худо. Вон, как только острог мы поставили, все припасы сошли у нас. Голодно. И вот по такому делу убили атамана Ивана Кольцова. Ходил он в Енисейский за хлебными запасами и не привез почитай ничего. Казаки голодные озлобились и посадили его в воду. А ты! — вдруг озлился Дементий Злобин. — Ни за саблю, ни за орало. Да креста на тебе нет опосля этого.

Он в сердцах плюнул, но тут же покосился на воеводу — экое ведь невежество допустил, и отошел от Стеньки.

— Так, так, — согласно кивали и десятник Роман Яковлев, и Афонька, и другой казак.

— Эй, Стенька, думай, — властно и решительно произнес Карамышев. — Сгоню тя с острога!

И тут Стенька заговорил, хрипло и глухо, толчками, ровно кто его в шею шпынял.

— Согнать-то чо… Может, я и сам уйду… Гулящий… А на землю… Чо на землю… Я… всегда… землю… Я из-за земли-то и за Камень утек, — вдруг зло молвил Стенька, высоко подняв голову. — От петли убег.

— Что было — быльем поросло, — пристально и спокойно глядя на Стеньку, сказал воевода. — Ты вот теперь подымись. И не думай, не сгоним с земли. Сколь возьмешь, столь и дадим, опричь государевой десятины.

— Она-то, земля, государева, да наша — не боярская. Мы за нее бились и кровушку лили, — прогудел из угла Дементий Злобин.

— Так, — серьезно кивнул воевода и глянул на Стеньку.

— Земли у меня на заимке возьмешь, за Енисеем. Добрая там земля, за Енисеем-то, — продолжал Злобин.

Стенька вдруг заулыбался. Он вскинул голову и широко открытыми глазами обвел всех. И все тут вдруг приметили, какие у Стеньки глаза — большие и синие, красивые, ровно у девки.