Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 30

— Ну, ладно, ладно, — приговаривал Афонька. — А то мне боязно за вас было.

В юрту вошел Атобай. Завтра, сказал он по-киргизски, за Афонькой и его казаками придут и с почетом к Ишинею доставят. Афонька же по-русски ему ответил, что все это ладно и хорошо, но чтоб без обману — завтра так завтра, а то ждать он долго не может, и коли Ишиней не хочет с ним, с послом, разговор весть, то он, Афонька, к вечеру завтрашнего дня с улуса съедет и повернет назад, на острог Красноярский.

С этим Атобай и ушел.

Ишиней не обманул Афоньку. Едва посол и его свита поели, как за ними пришли толмач с Атобаем и еще трое киргизинов в богатых халатах, — видать, из лучших Ишинеевых людей, — и повели к большой юрте, крытой белой кошмой с цветными узорами. Афонька ее еще даве приметил, как по улусу ходил.

Один из киргизов, длиннобородый седой старик, вышел вперед, подошел к Афоньке и через толмача передал:

— Идем к нашему князю Ишинею, — и сам пошел вперед, ковыляя на кривых ногах. Афонька — следом за ним, важно и степенно, не торопясь. Два киргизина шли по бокам и с почетом держали его под локти. Остальные шли сзади. А за Афонькой, след в след, шли его казаки. Два киргизина из простых несли поминки Ишинею. Свиток с грамотой, отпиской Ишинею, Афонька держал в руке.

Подойдя к юрте, передний киргизин откинул белую кошму.

Афонька вошел внутрь и остановился. У очага, что горел в юрте, — хоть на воле и в самой юрте и так жарынь стояла, — сидело на кошмах в подушках несколько киргизов. Кто из них Ишиней и кому речь держать, — непонятно было. Который же тут князь?

Киргизы помалкивали, на Афоньку глядели. Все они были одеты вроде бы ровно — по одежде не различишь. Не то что воевода — того среди иных сразу увидишь по кафтану богатому, по убору головному да по виду важному. И сидит он всегда в особицу. А эти… Верно, все же, вон тот, что посередине, чуток поодаль от остальных. Сидит середь подушек, скрутив по-своему ноги, локтями на подушку опершись. Невидный такой киргизин, от простых не отличишь ни по обличью, ни по одежде. Киргизин как киргизин. Не старец еще глубокий, но и из молодых уже вышел. Поди-ка, как наш Дементий Злобин по годам. Хотя нет, вроде старше…

Стоя в юрте и разглядывая Ишинея с его лучшими людьми, Афонька вдруг даже вспотел от думы — обряд-то посольский он не ведал! Как по чину посольскому потребно делать ему? Сымать ли шапку, али не надобно? Кланяться ли князю? И ежели кланяться, то каким поклоном — большим ли, малым ли? И что говорить поначалу?

Оторопь взяла Афоньку. А ну как в порушение чести посольской сотворю что? Али обратно — князца изобижу, ежели ему чести должной не воздам. Тьфу ты, нечистый дух с этим посольством, язви его, и не угадаешь, что творить-то положено.

Афонька молча, пень пнем, стоял перед Ишинеем и его улусными лучшими людьми. И те все тоже молча глядели на него. И что бы стал Афонька дале делать — неведомо, но только тут киргизин, на которого Афонька думал, что он и есть князец, заговорил:

— Садись, русский алып. И пусть твои верные слуги сядут. Ваш путь был долог до наших юрт и пастбищ. Садись, ты мой гость.

Афонька вздохнул облегченно и, сделавши шаг вперед, поклонился Ишинею малым поклоном, не снимаючи шапки с головы.

— Рад быть я гостем твоим, преславный князь Ишиней, — по-киргизски отвечал он. — Но не гостевать пришел я на сей раз к тебе, а послан я к тебе от тайши Кызыл-Яр-Туры с грамотой и словом его тайшинским.

Тут Афонька протянул Ишинею воеводскую грамоту с печатью, а из-за пазухи вынул вторую, где писано было, что он есть посол, и тоже подал князю. Ишиней дал знак, один из его людей поднялся с места, подошел к Афоньке и, приняв в обе руки грамоты, подал их Ишинею. Ишиней положил их подле себя.

— А еще кланяется тебе тайша Кызыл-Яр-Туры поминками, тебе и твоим лучшим людям, — Афонька обернулся к стоявшим позади него киргизам, и те, подбежав к Ишинею, положили около него воеводские поминки: блюдо великое медное посеребренное, а на нем друг на дружку еще несколько блюд, одно против иного все меньше. На верхнем блюде лежал мешок шелковый с каменьем-одекуем, сукна цветные — алое, синее, зеленое, опояски шелковые, уздечки наборные и иные дары. Ишиней, кинув быстрый взор на поминки, тотчас же отвел глаза в сторону. Люди же его зацокали, закачали головами. Видать, хороши были поминки, поглянулись им.

— Скажи спасибо тайше из Кызыл-Яр-Туры за его доброту и щедрость, — сказал Ишиней.

— Скажу, — ответил Афонька и подумал: «Теперь, поди-ка, в самый раз сесть можно».

Афонька сел на одну из подушек и вежливо замолчал.

Ишиней стал спрашивать Афоньку о дороге, о его здоровье, о здоровье тайши из Кызыл-Яр-Туры, о здоровье Афонькиных казаков, из которых, как он слышал, болел один, и о здоровье аманатов. Про последних так, вскользь, спросил, но Афонька понял: боится князец, что как бы за его воровство аманатам дурно не учинили. Афонька отвечал, что все здоровы: и он, и его казаки, и тайша Кызыл-Яр-Туринский, и аманаты. И в свой черед спрашивал о здоровье князя, о его табунах и отарах, не было ли падежа али мора. Нет, слава добрым духам, не было, отвечал Ишиней, а потом опять стал спрашивать, как дела идут в Кызыл-Яр-Туре: не было ли войн с дурными людьми, да хорошо ли ясак дают на Кызыл-Яр-Туру. Афонька и на эти вопросы отвечал степенно, а как зашло слово про ясак, сказал, что ясака, не в пример прошлым годам, в нынешнем году собрано куда как много.

Ишиней, видать, изумился, но смолчал, а Афонька продолжал, не дожидаясь спросов новых, что ясак стали давать землицы новые, дальние, украйные, которые прежде объясачены не были, и что те землицы добровольно стали под высокую государеву руку. Сами-де попросились, потому как ищут защиты от своих врагов. И еще говорил Афонька, что есть, правда, князья и улусы, которые, шерть нарушивши и отложившись, перестали давать ясак государю, но потом обратно к русским повернулись, образумились. Ясак с себя противу ранешнего еще больше дают и сызнова поклялись в верности на вечные времена. Но что верно, то верно: есть и такие, кто, шерть нарушив, отложившись от царя Московского, под государеву высокую руку не идут обратно. А шерть нарушить и не образумиться — это уж последнее дело. Русский царь никому зла не мыслит и добро завсегда помнит, но уж коли ему что худое учинят, то он тоже себя в обиду не даст и своих людей тоже.

Проговоривши все это, Афонька смолк. Ишиней слушал в оба уха и не понять было, — верит или нет, что ему Афонька наговаривает.

— Шерть нарушать — клятву — это нехорошо, — наконец сказал осторожный Ишиней. — Это очень нехорошо, — и видя, что Афонька молчит, еще сказал. — И те, кто так делают, заслуживают наказания.

— Вестимо заслуживают, — согласился с ним Афонька. — Но государь наш милостив. Да. — Тут Афонька смолк, не зная, что же дале-то сказывать. От духоты в юрте и от жары у него в голове застучало. Но он сидел, виду не подавал.

— Да, так поступают очень плохие люди, — снова завел Ишиней. — Ай-ай, — покачал головой и вдруг невозмутимо добавил. — Мы так никогда не делаем. — И оглянулся на своих: мол, так ли я говорю? Те закачали в ответ головами: так, мол, так.

Афонька от такой наглости оторопел, едва не вспылил: как же так, сукины вы дети, когда сами от государя отложились. Но смолчал и стал думать, как же это Ишинею отповедь получше на его лукавые речи дать. А Ишиней как ни в чем не бывало уставился на Афоньку рысьими своими глазами, ровно бы ждал — что же ты теперь, посол, скажешь?

И Афонька сказал, потому как невтерпеж ему больше стало в кошки-мышки с князцем играть.

— Не гоже ты говоришь, князь Ишиней. Твой язык говорит не то, что думает голова, и делаешь ты не то, что говоришь. И вот за этим самым и послал меня к тебе воевода красноярский.

— Как это? — подивился Ишиней. — Мой язык всегда говорит то, о чем думает голова, а мое сердце всегда открыто русским алыпам. Нет, казак, мой язык не лукавит против того, что я делаю.