Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 31

— Лукавишь ты, князь, али шутки шутишь — то невдомек мне. Но стало воеводе красноярскому ведомо и других острогов воеводам тоже, что люди твои не дают с себя ясак на государя, как по шерти условлено было. А раз так — то, стало быть, шерть они свою нарушили. И еще грозами разными грозили русским. И ты, князь, об этом подлинно ведаешь лучше, чем я. И поступил ты, князь, лукаво: откочевал со своими улусными людьми в дальние от русских острогов земли, из-под государевой руки отклонился и сам, стало быть, шерть нарушил свою. А если кто обидит? Защиты-то у русских просить станешь, хоть бы от того Алтын-хана.

Ишиней, слушая Афонькины речи, хмурился все больше и больше. В юрте стало тихо-тихо. Люди Ишинеевы, которые шептались промеж собой, пока Афонька говорил, к концу его речи смолкли и сейчас крутили головами, поглядывая то на Ишинея, то на посла русского, который взял да прямо так все и выложил.

Ох, видать, и озлился Ишиней на Афоньку, за свою кривду обида его взяла. Он опустил голову и, насупившись, грозно смотрел на казака.

«Ну, как повелит сейчас своим имать меня и товарищей моих да голову с плеч сечь? Вот и всему моему посольству конец настанет», — помыслилось Афоньке.

— Ты говоришь — шерть мы нарушили? — сердито заговорил Ишиней и стал подниматься на ноги. За ним и остальные зашевелились, вставая с ковров и подушек.

— Истинно так говорю! Будто сам не ведаешь, — ответил Афонька, продолжая сидеть прямо, как сидел до этого.

Ишиней, совсем уже поднявшийся на ноги, ступил шаг к дерзкому послу, но, угодив в блюдо с поминками, оступился и едва не упал. Ухватился за цветной кушак, коим был его халат опоясан, дернул несколько раз, словно порвать его хотел, потом быстро сел на прежнее место.

— Плохие ты, алып, речи ведешь! Очень плохие. Ишиней не нарушил шерти.

— Как это так? — вскинулся Афонька.

— То шерть неверная была. Не по правилам дана была. А такая клятва силы не имеет. Так старые люди говорят, а они мудры и закон знают хорошо.

— Вона чо! — изумленно протянул Афонька. — Стало быть, не ту шерть давали?

— Не ту, не ту! А раз так — то и слова мы никакого не нарушали, и тайша из Кызыл-Яр-Туры напрасно на нас обиду держит. Так и передай ему, храбрый алып.

— Ну, нет, я так сказывать не стану, — ответил Афонька. — Надо делать иначе. Раз ты клятву давал государю — стало быть, хотел служить ему и прямить во всем? Хотел ли?

Ишиней молча глядел на посла: куда это он гнет?

— Хотел ли? — вопросил вдругорядь Афонька.

— Да, хотел, — неохотно ответил Ишиней. — А почему ты об этом, алып, спрашиваешь?

— А коли хотел, — не торопясь начал Афонька, — да узнал, что клятва неверная, стало быть, надо было истинную клятву дать, какая вашим законом положена, а не бегать от государя. Ведь чо получается, рассуди сам. Мы той шерти веру дали, не ведая о ложности клятвы сей и, стало быть, вам верили: мол, люди вы надежные, в дружбе с нами по чести и совести живете.

— То шерть неверная была, а раз так — то силы ей нет никакой, — упрямо и сердито стоял на своем Ишиней.

— Э, нет! Погоди! — Афонька уже в азарт вошел, думать уже забыл про всякий чин и обряд посольский. — Э, погоди, князь! Я уже тебе сказал ране, ответствуй: почто, как сведал, что клятва было ложная, не пришел к русским и новой не дал? Почему, коли хотел от души и всего сердца прямить государю нашему во всем?

Ишиней, досадливо прикусив губы, молчал. Рысьи глаза его бегали из стороны в сторону. Люди его, примолкшие было, как спор посла с князем пошел, опять промеж себя: шу-шу-шу.

Ишиней сердито сопел, утирал лицо полой халата и исподлобья смотрел на Афоньку, потом обернулся и зло глянул на своих людей. Те испуганно смолкли и сели все прямо, ровно идолы деревянные, и вытаращились на князя своего — чего гневаться изволит?

— Я вот слыхивал от стародавних людей, из ваших же, про шерть-то, — вдруг начал Афонька, и все вздрогнули от его голоса. — Сказывают они так: берут собаку, раздирают ее на-полы[51] и кидают в разные стороны, а потом идут промеж и землю, на кою кровь собачья пролилась, в рот мечут. Есть такая шерть у вас?

Ишиней собрался весь в ком един, глядя на Афоньку. Долго глядел на него. Потом повернулся и кивнул одному своему киргизину, мол, ответь. Тот поднялся. Это был тот длиннобородый старик, что приходил за Афонькой.

— Есть у нас такой обычай, русский алып, — сказал он. — Есть. Давний старый обычай. Он имеет большую силу и значит вот что. Собака — самое верное и послушное человеку животное. Она никогда не предаст того, кому служит. Земля. На земле мы все живем и в землю уходим. Давший клятву на собачьей крови, с землей смешанной, клянется быть верным, как собака, все время, пока он ходит по земле.

Сказавши это, старик сел на место.

— Хорошая клятва, — ответил Афонька. — Очень хорошая. Вы, видать, в первой-то не ее давали?

И опять все-замолчали.

— Много ясака берете, — вдруг сердито сказал Ишиней.

— Ну уж и много, — усомнился Афонька. — И иные столь же дают и не жалятся.

— Мне нет дела до иных, — все больше злился Ишиней. — Где я могу столько взять? Мои люди не охотники, соболей нам приносят наши кыштымы.

— Видать, захудалые у тебя данники, — незлобливо сказал Афонька. — Да и добытчики твои, сборщики твои, видать, не очень знатны, коли мало дани с данников добывают. Ты бы так и сказал воеводе: людей-то у меня добрых и добычливых мало. Мужиков-то много, а вот путевых — ловких и умелых — мало. Пожалился бы на свою скудость и немощность, глядишь, и скинули бы тебе ясака сколь-нибудь. Государь-то у нас, слышь, милостив. Я тебе про то давно толкую.

Все это Афонька говорил с печалью в голосе, покачивал участливо головой — ах ты, мол, беда какая. Совсем, дескать, оскудел род Ишинеев.

От этих слов Афонькиных Ишиней и вовсе зашелся. Он не дыша слушал Афоньку, сузив глаза в щелочки и вцепившись ими в казака. Зубы Ишинея оскалились, под скулами набухли желваки. Опять в юрте все замолчали и уставились на князя и на дерзкого русского алыпа. Слышно было только хриплое дыхание Ишинея. А Афонька сидел, ровно бы ничего и не замечал. «Ну теперь совсем пропал. Не стерпит князец такой обиды», — невесело думалось ему.

Но Ишиней не вскочил, не затопал ногами, не закричал, как ожидал Афонька. Брызгая слюной и весь подавшись вперед, он заговорил хриплым злым шепотом.

— Зачем дразнишь меня, русский казак? Худые слова про мой род говоришь и сам им не веришь? Зачем? Мне такие речи обидно слушать. Люди Ишинея никогда в худых не ходили. И данники мои не худы! Щажу тебя, казак, потому что ты человек смелый, а дерзок ты по своему долгу. Ах, казак, казак! Ты хитрый и мудрый посол, и я сделал бы тебя большим начальником. Твой язык и жесток и больно жалит. Ты растревожил мое сердце. Тебя следовало бы убить за то, что ты смеялся надо мной при моих людях. Но мой ум говорит мне иное, нежели мое обиженное сердце. Ишиней все знает и все понимает. Ишиней тоже мудр. Иди, казак, на сегодня хватит речей. А потом мы еще встретимся. — И князь, откинувшись на подушки, махнул рукой на выход из юрты. Пока он говорил, видать, поуспокоился, и гнев его прошел.

— Воля твоя, Ишиней, — как можно спокойнее молвил Афонька и с достоинством поднялся. Оба казака — сидевшие позади Афоньки и только тревожно следившие, как Ишиней сердится, готовые чуть что ухватиться за сабли и драться с киргизами в останний раз, драться не на живот, а на верную смерть, — тоже поднялись.

— Буду ждать, что порешишь, князь Ишиней. Скажу лишь напослед — государь наш милостив до тех, кто ему не перечит и живет с ним в дружбе. И еще скажу: — сам ведаешь, сколь велика наша сила. Я тебя пужать не хочу, но молвлю одно: кому сеча утеха, а кому слезы и поруха. Худой мир лучше доброй ссоры — такое присловье есть у нас — от стариков с издавних лет идет. А старики, сам молвил, худого не говорят. Прощай и не обессудь за речи мои, — и, поклонившись Ишинею малым же опять поклоном, Афонька вышел из юрты.