Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 47

— А дочь? — спрашиваю.

— Василина? — он недобро щурится, разглядывает меня — видно, понимает, что зацепила девчонка. Но не пойман — не вор, поэтому продолжает: — Неродная она. Падчерица.

И все встает на свои места. Не могут васпы иметь детей. Мы мертвы, а значит стерильны.

— Трое их у меня, — поясняет Бун. — Старшей, Василине, пятнадцать. Средней, Анфисе, двенадцать. А младшей, Вареньке, девять. Взял я Евдокию вдовой. Вернее, она за меня пошла. Спасение она мое, — он ставит на стол стеклянный графин, разливает по стаканам мутноватую жидкость. — Давай за встречу.

Сам пьет неторопливо, морщится. Я пью следом — махом. Горло обкладывает горечью, зато внутри разливается приятное тепло.

— Эх! Не то, что в Улье, — говорит Бун. — Ты ешь.

Едим. После долгих голодных дней кажется, что ничего вкуснее я не пробовал за всю свою жизнь. В гостиной пахнет уютом, ровно барабанит по карнизу дождь. И воспоминания мутью поднимаются со дна — не о жизни в Улье. О другой, почти забытой. Где осталась женщина с ласковыми руками. Где навсегда трехлетней застыла у ручья девочка с косичками. Где за удушливым дымом пропал отец…

Накатывает тоска — нелогичное и крайне неприятное чувство. Я отвожу взгляд, ерошу ладонью волосы и замечаю: повязки на мне нет. Немудрено, что женщина смотрела с опаской.

— Не думал, что свидимся, — тем временем, говорит Бун. — Да и не узнал тебя. В последний раз еще с двумя глазами был.

Я напрягаюсь. Пальцы небрежно цепляют рукоять стека, а Бун смеется.

— Ну-ну! — говорит он примирительно. — И не таких бабы любят. На вот. Обнови гардероб, — он копошится в кармане, протягивает черный кожаный кругляш на новеньком ремешке. — Командир должен блистать!

Я неспешно натягиваю повязку, отвечаю спокойно:

— Совет хорош. Только сам ему не следуешь.

Бун щурится недобро, откидывается на спинку стула.

— А дерзишь по-прежнему, — насмешливо произносит он. — В остальном, как был дохляк, так и остался. Одно радует: сержантом не стал. Неофитов учить — последнее дело. Грязное. Вижу, не доломал тебя Харт?

— Я его доломал, — отвечаю, старательно игнорируя слово "дохляк", и недвусмысленно провожу ногтем по горлу.

— И безрассудный, — довольно комментирует Бун. — Оно и видно. Мало кто из наших к людям суется. Особенно, когда по всему Дару облава.

— Ты сунулся.

Бун хмыкает, разливает снова и наблюдает, как прозрачная жидкость плещется в стакане.

— И я бы не сунулся. Если б не ты…

Вздохнув, залпом опрокидывает стакан. Колючий взгляд становится мягче, замасливается.

— Удивлен? — широко улыбается Бун. — Я тоже. Сколько солдат через меня проходило. Одинаковые. Пустые. Изломанные. И тебя разглядел не сразу. Не заметил, если б не Харт. А он любил ломать непокорных, — замолкает, будто задумавшись о чем-то, потом толкает мне стакан. — Ты пей!

Я машинально пью, но на этот раз горечи не чувствую. Имя наставника эхом звучит в ушах, и вслед за ощущением уюта и тепла приходит холод. Будто не капли стучат по железному карнизу, а лязгают подвешенные к потолку цепи.

— Когда Харт назвал тебя своим преемником, — продолжает Бун, — это рассмешило всю преторию. Ты доставал Харту до плеча. В мясницкий фартук мог завернуться дважды. И выглядел под стать прочим. Изломанным и пустым. А потом офицер Рихт сказал: "Плохая шутка, сержант. Убрать этого заморыша. На замену срок — неделя". Тогда ты нарушил Устав и поднял глаза. И я первым перестал смеяться. В твоем взгляде не было пустоты или обреченности. Ты глянул так, будто решил запомнить обидчика. И при случае — убить.

В этом Бун прав: я действительно убил Рихта три года назад, в сражении под Выгжелом. Он прав еще и в том, что из тренажерного зала я вышел изломанным, но не пустым.

Все потому, что из рядовых васпов воспитывали идеальных солдат, покорных чужой воле. Они исполняли приказы четко, а убивали быстро. И не испытывали ни эмоций, ни чувств. Другое дело — сержанты.

Не знаю, почему Харт выбрал меня. Возможно, потому, что я сам кинулся к васпам, спасая младшую сестру. Потому, что оказал сопротивление при вербовке. Сержанты обладают хорошим чутьем. И Харт сразу увидел во мне потенциал наставника и убийцы.

"Чтобы хорошо делать свою работу, надо любить свою работу", — всегда повторял он. И оставил мне единственное, что позволено Уставом — наслаждаться насилием.

Когда я прошел экзамен на зрелость и совершил первое убийство, Харт приступил к подготовке будущего сержанта. Свой день я начинал на дыбе: Харт методично и планомерно истязал мое тело, настраивая его, как механизм. Он демонстрировал наиболее восприимчивые к боли точки и никогда не уставал. Я помню, как возбужденно сверкали его выцветшие льдистые глаза. Помню хриплый голос, заботливо подсказывающий, какая кость будет сломана и какая жила разрезана следующей. А я не двигался и терпел. Слушал, молчал и запоминал. А если терял сознание — Харт приводил меня в чувство, обливая водой, и все повторялось сначала. Потом мне давалось три часа на восстановление, еду и сон — вполне щадящий режим, учитывая, что во время начального обучения не позволялось и этого. Раны сшивались, на сломанные кости накладывались лангетки: я должен был всегда оставаться в форме. После чего переодевался в кожаный фартук и превращался в палача. Тренировался на шудрах — непереродившихся васпах, не обладающих разумом и еще более уродливых, чем мы сами. Я делал с ними то, чему учил меня Харт. И если не получалось с первого раза — вечером меня ждал повторный урок, и я оставался на дыбе до утра. А если получалось — Харт хвалил меня, приносил ужин и сладости, и разрешал отдыхать. Я спал тут же, на топчане, застелив его дерюгой. И не всегда хватало сил убрать мертвые тела и отмыть пыточную. Но к тому времени я уже привык к запаху крови и смерти и научился любить его так же, как любил Харт.

Вот только с людьми оказалось сложнее: своего первого неофита я убил через месяц после начала обучения. Легкая смерть — милость.

— Я понес заслуженное наказание, — говорю вслух, и стираю со лба пот, а из памяти — прошлое.

— Харт тоже, — скалится Бун. — Он поступил наперекор претории. И ошибся. А я получил в свое командование недоученного тренера. Тебя.

Бун смотрит на меня со значением, а я не знаю, что ему ответить. Сержантов действительно не жаловали ни солдаты, ни офицеры. Слишком часто у тренеров слетали тормоза. А мысль о том, что кто-то добровольно из года в год занимался истязанием детей, выглядела грязной даже по меркам васпов. Перейдя в преторию, я не избавился от косых взглядов и насмешек за спиной, и ко мне надолго приклеились прозвища "недоучка" и "выкормыш Харта".

— Я следил за тобой, — продолжает Бун. — Надо отдать должное, вел ты себя тихо. Но стоило мне расслабиться, как грянул гром. Я имею в виду, историю с твоей подопечной.

"Нанна, — хочу сказать я. — Ее имя Нанна".

Но не произношу ничего. Она — самая большая моя тайна. И самая болезненная потеря. Я шел к ней всегда на ощупь — ослепший от тьмы, оглохший от проклятий, одурманенный чужой болью. Я брался за ее путеводную нить окровавленными пальцами, и никогда не боялся запачкать — все мои демоны были бессильны перед ее светом. Нанна была моим лекарством от грязи и тьмы.

Для всех остальных она оставалась слепой ведьмой, которую я спас когда-то от побоев озверевших крестьян и которая долгие годы терпела рядом с собой садиста и монстра. Пусть думают так и впредь.

— Ты должен был убить ее, — говорит Бун. — Согласно Уставу, васпы должны быть свободны от любых связей. Но ты нашел в Уставе лазейку. И смог обойтись без кровопролития.

— Что не запрещено, то разрешено, — напоминаю я. — Ты сам учил меня этому.

— Я не думал, что обойти правила так просто, — отвечает Бун и опускает глаза. Его скрюченные пальцы начинают блуждать по столу, разглаживают мелкие морщинки на скатерти, пока он продолжает: — Я ведь тоже когда-то был неофитом. И я тоже убивал впервые. В моем случае это была девушка. Первая девушка в моей жизни, — он переворачивает ладони вверх и всматривается в линии, прочерченные глубоко и резко, будто бритвой. — Я был очарован ее чистотой. Ее сладостью. А она смотрела на меня глазами зелеными, как осока. И такими же влажными. И просила: "Не убивай…" А я не знал, как сказать ей, что вовсе не хочу убивать. Я хотел сказать, чтобы она спасалась. Пряталась в стог и ждала, пока вертолеты не поднимутся в воздух. Пока вдалеке не затихнет гул лопастей. Тогда она осталась бы моей тайной. Я мог бы навещать ее изредка, ночью. Соорудить в лесу шалаш с мягкой еловой подстилкой. Я мог бы любить ее там, — Бун щурится и слегка покачивает головой, словно говорит сам себе: "Глупые мечты. Вам все равно не суждено сбыться", и заканчивает жестко: — Но меня не учили любить. Меня учили убивать. Я не сказал ей ничего, зато услышал, как сзади подошел наставник. Он приказал: "Избавься от нее". И я перерезал ей горло.